Свободин А.П. - В мире актеров Страница 25

Но сон кончился, и светлая нота Моцарта — морозное солнце в комнате Татьяны, морозное солнце в кабинете поэта. Ну что ж, попросим Сергея Юрского из Пушкина нам что-нибудь...

Дай руку, Дельвиг!

...И вот он показал своего "Дельвига", и наконец я обозначил для себя притягательную силу его передач, их главную особенность. Я чувствовал ее еще в "Кюхле", потом в "Пущине". После "Дельвига" понял – на ней, на этой особенности, все и держится. Передачи Анатолия Адоскина – это прежде всего обнародование его личной боли за этих людей и личного восхищения ими.

Он скорбит о превратностях их судеб, как может скорбеть человек, желающий облегчить их участь, но, увы, лишенный этой возможности. Кто из нас мысленно не присутствовал при гибели Пушкина – вот если б я там был! Не кто иной, как Пущин первым высказал это чувство – он бы нашел способ отвести роковой пистолет от поэта.

Адоскин – актер острого рисунка, почти чертежной графики жеста. Для телевидения манера его чрезвычайно выигрышна. Актер создает сложную, насыщенную литературными и архивными материалами – стихами, письмами, документами – композицию. Он идет здесь по пути, проложенному Андрониковым, соединяя в своем лице литератора, историка, исполнителя.

О, Дельвиг мой...

С чьей это "легкой руки", не Фаддея ли Булгарина, литератора З-го отделения "Собственной его императорского величества канцелярии" или недалекого барона Корфа пошла гулять легенда о "лени" Дельвига? Ее-то в первую очередь и разоблачает Адоскин. Житейская лень и досуг высокого ума и сердца явления не сходные. Обыватель спешит записать человека вдохновенного по ведомству своего подвижного безделья, а меж тем человек возвышенной цели просто не суетится перед эпохой.

Ближайший друг и литературный соратник Пушкина предстает в телевизионном портрете, исполненном Адоскиным, и поэтом, и в равной мере деятельным (да, именно деятельным!) литературным работником.

"Сын лени вдохновенной" – строкой Пушкина названа первая часть передачи. И льются стихи первого опубликованного в печати лицейского поэта. За элегическими ритмами возникает образ человека, тревожимого судьбами страны, участника борьбы литературных партий защитника пушкинской стези отечественной словесности. Его дом – один из литературных центров столицы. Документы, приводимые рассказчиком, в резком конфликте с расхожим мнением и клеветой врагов. "Вдохновение", "Смерть – души успокоенье", "Элегия" Адоскин прослеживает в этих стихах мотив предчувствия, мотив итогов, провидение. А читая "Соловей, мой соловей...", он возвращает этому всемирно известному тексту его первоначальный скромный и глубокий поэтический смысл. Не сразу даже узнаешь словесную основу блистательных рулад колоратурных сопрано разных времен народов.

Таков поэт. Но вот издатель. В руках рассказчика подлинный экземпляр альманаха Дельвига "Северные цветы", а затем и "Литературной газеты". Возможно, многие телезрители впервые увидели столь знакомый шрифт заглавия, знакомый по нынешней тезке дельвиговой газеты. Он начал ее в России!

А вторая часть "дело о четырех стихах". Так было озаглавлено досье Дельвига в З-м отделении. Тут поэт – общественная фигура первой величины. Мы вид его в кабинете хамски кричащего на него Бенкендорфа. Мы ощущаем его спокойствие, невозмутимость, высокое достоинство. Образы обоих участников диалога набрасываются исполнителем тонким штрихом. Адоскин не переходит границ жанра, но дает почувствовать свое актерское мастерство.

К третьей части передачи образ Дельвига уже лишен для зрителя исторических и психологических наслоений, искажавших его облик. "Дай руку, Дельвиг" – пушкинская строка – ее заглавие. Пушкин в ней выходит на первый план и как бы приглашает нас взглянуть на прекрасную и трагически короткую жизнь своего друга. Адоскин делает вещь рискованную – вставляет в передачу стихи современного поэта. Но оказывается, что чувство историзма, присущее творчеству Давида Самойлова, его пристрастие к пушкинской эпохе гармонирует с тканью времени героя. Монтаж точен, стыка не видно. Современная поэзия принимает Дельвига в свой круг.

Нет, нет, не зря

хранится идеал.

Принадлежащий поколенью.

О, Дельвиг, ты достиг

такого ленью,

Чего трудом

не каждый достигал…

Но возвратимся к жанру. В отличие от Андроникова, Лакшина, Крымовой и других авторов и исполнителей Адоскин ближе к тому, что именуем мы театром одного актера. Очевидно, режиссер Л.Елагин оператор В.Качулин и художник А.Ефремов учитывают это обстоятельство. Передача начинается сценой, поставленной по стихотворению Пушкина "Художнику". В нем поэт вспоминает Дельвига при посещении мастерской скульптора Орловского. На экране антураж, намекающий на эту мастерскую, колонны, реквизит. Играют цилиндр, перчатки и веер в руках исполнителя.

Мне кажется, Адоскин мог бы позволить себе и большее. Конечно, значение предмета в такой передаче огромно... Неточно выбранный или излишне обыденный, он тотчас из символа превратится в иллюстрацию. И тем не менее искать в этом направлении Адоскин может. К тому же и паузы, право, нужны! Если в чем и можно упрекнуть исполнителя, так это в том, что, показав умение выстраивать напряженную драматургию текста, он меньше заботится о драматургии пауз. А ведь зрителю нужно время, нужен "воздух" для того, чтобы осмыслить услышанное, пережить тот или иной поворот в судьбе героя.

Итак, "Кюхля", "Пущин", "Дельвиг" – Адоскин не называл все это циклом "Друзья Пушкина", но ведь так счастливо получилось!

И п

у

том и кровью...

Когда смотришь этот фильм, – такое чувство, точно тебе не хватает дыхания.

Это фильм о том, как делается искусство, о том, в каком неистовом, первобытном труде выплавляется та капля чистого золота, что во всем мире известна как Ансамбль народного танца СССР под управлением Игоря Моисеева.

Тот, кто все еще думает, что искусство – это легко, что труд в нем – это какой-то "другой" труд, лишенный физических и нравственных мучений, тот, кто считает, что в этом труде есть паузы, которых, например, нет у него в его повседневной работе, и что паузы эти заполнены бокалами и букетами, или тот, кто всего этого не думает, но все-таки считает, что цветы и аплодисменты, эти внешние знаки успеха, и есть цель артиста, и есть его истинное счастье и что знаки эти – вполне достаточная награда людям, приносящим себя на алтарь нашей радости, – пусть посмотрит фильм "Перпетуум мобиле". Так называется лента Свердловской киностудии, созданная Майей Меркель по собственному сценарию.

Много дней кинокамеры стояли в репетиционном зале ансамбля, много дней крутились диски магнитофонов, записывая слова и ритм дыхания артистов, и тот странный язык, в который оформляется движение тела в устах Игоря Моисеева. Такой язык, что хочется составить словарь его, что подстегивает, поднимает, взвивает смертельно уставших артистов и заставляет еще раз, еще раз, еще раз повторять, повторять, повторять.

Вы видите, как машинально, чуть ли не украдкой массирует живот проработавшая девятнадцать лет в ансамбле Нелли Самсонова ("Он никогда не знал, что у меня побаливает печень. Он это и не должен знать...")

Вы видите, как после изящного и легкого показа держится за сердце сам Игорь Моисеев.

Вы видите и слышите, как плачет вконец измученная совсем юная дебютантка Гюзель.

Но вы видите и конечную цель этих усилий и страданий – тот внезапно, на ваших глазах из монотонного труда вылившийся порыв вдохновения, когда артисты обретают абсолютную власть над своим телом.

И тогда наступает танец!

В черно-белый фильм вступают цветные кадры концерта. Эти кадры — словно раскрашенные фигурки на белом невесомом фарфоре. А за кадром все звучит остроумная, деловая речь Игоря Моисеева, и мы начинаем разбираться в танце.

Горький любил говорить, что вдохновение – это не условие для успешной работы художника, это скорее результат ее. Редко когда справедливость этой мысли представала столь наглядно, как в этом фильме.

Да, потом и кровью оплачивается это искусство, но создается оно все-таки разумом!

Когда у танцовщиков не получается, их руководитель кричит

– Вы проворачиваете "мероприятие", а нужно провернуть танец! Это не одно и то же. Вы должны мозгом контролировать каждое движение!