Рязанов Александрович - Барон в юбке Страница 26

Дальше все слилось в один однообразно-пестрый калейдоскоп: встреча с другими лесовиками, разгребавшими пепелище родной деревни, сожженной гуллями, потом торжественный прием знатных господ в другой, уцелевшей и приютившей погорельцев, деревеньке – Млинковке, расположенной под высокой скалой на глубоко выдающемся в огромное горное озеро полуострове. И всюду, где они проходили – их преследовал полный жалости и безнадежного горя, плач людей, узнававших в лежавшем в носилках человеке своего нелюдимого, но глубоко чтимого всеми невольными лесовиками покровителя.

Староста Млинковки, тощий, невыразительный мужичонка, с водянисто-рыбьими глазами и куцыми усишками под носом, имевший удивительно подходившее его внешности прозвище – Омуль, выделил почетным гостям всю общинную избу – единственное в окрестных местах здание, топившееся по-белому – печью.

Вечером в Млинковке были поминки. Поминки по людям, ставшим воинами, и погибшим во имя жизни своих сородичей.

За широкими столами, расставленными на пятачке посреди деревенской площади, тихо рассаживались уцелевшие жители всех трех деревенек. За отдельным столом, поодаль, хмуро и молчаливо сидели двенадцать бывших охотников из сожженной гуллями Печорки – двенадцать человек, вынужденно принявших на себя тяжелый крест кметя. Во главе стола, в окружении сыновей, сидел староста Печорки – Црнав, взявший на себя перед богами всю вину за нарушение сородичами древнего постановления богов: рурихм – воюет, карай и ратай – пашут и никак иначе, иначе – грех великий и геенна огненная, проклятие богов на нарушившего старые заповеты и на весь его род.

Сам старовер, как и всякий уважающий себя мокролясин, Варуш, с содроганием души осознавая, какой грех взял на себя ради спасения близких этот человек, с восторгом и восхищением вглядывался в благородно очерченное лицо рурихма-самозванца.

Когда поминальная тризна уже подходила к концу, Спыхальский, не выдержав, поднялся из-за стола и, чеканя шаг, словно на парадном смотре имперской гвардии, промаршировал к столу защитников Печорки.

Сняв из-за плеча меч в ножнах, он, преклонив колено, на вытянутых руках положил его перед собой. Не сдерживая дрожь в голосе, Варуш четко, выцеживая каждое слово на Дворцовом Имперском – официальном языке высшего командного звена имперских легионов и Императорского Дома, произнес:

– Сэр, Вы – истинный рурихм, все члены рода Спыхальских в моем лице преклоняются перед Вами и Вашим подвигом, весть о нем пойдет далеко за пределы Империи…

После чего юный рыцарь совершил неслыханное по меркам собравшихся селян: преклонив второе колено, он отвесил глубокий, земной поклон опешившему от такого обращения деревенскому кузнецу…

… Вокруг, с тихим шуршанием отодвигались лавки. Следуя за молодым ланом, все присутствующие на маленьком пятачке перед общинной избой люди, как один, упав на колени, втыкались лбами в землю.

Староста Црнав, с окаменевшим лицом встал со своего пенька и точно так же поклонился в ответ.

Когда он выпрямился, по его лицу струились слезы…

К концу тризны, все присутствующие, как и водится обычно на подобных мероприятиях, разбились на небольшие группки ‘по интересам’. Уже находившийся слегка навеселе, Ле Грымм, как и другие гости, посаженный за почетным столом вместе со старейшинами, повел весьма оживленную беседу с головами блотянских поселений, проявляя незаурядную осведомленность в методах хозяйствования.

Старосты, слушавшие его весьма дельные предложения о новых способах облегчить труд крестьян и увеличить производительность труда, лишь восхищенно разводили руками. Цокая языками, ошарашенные деды клятвенно обещались немедля воплотить задумки хитроумного лана в жизнь.

Когда к разговору о нюансах ведения сельского хозяйства в здешних лесах примкнула еще и заинтересовавшаяся столь остроумными идеями леди Миора, Варуш, которому все это было труднопонятной тарабарщиной, извинившись, стараясь проделать это тайком от своих спутников, выполз из-за стола и, пошатываясь, побрел подышать воздухом.

Ле Грымм, в данный момент загибавший высший пилотаж куртуазнейших комплиментов столь осведомленной в управлении делами даме, выражал глубокую зависть ее будущему мужу, коему достанется такое сокровище. Судя по цветистости речи, он казался уже мертвецки пьяным. Миора же, непривычная к столь обильным комплиментам, рдела от его слов, словно маков цвет.

Впрочем, в оправдание оказавшегося слабоватым на выпивку лана – хмельная, забористая брага из земаники на меду, она кого хочешь быстро спровадит под стол – согласно клевавшие носами старосты были прямым тому подтверждением.

Что наиболее потом поразило Варуша, так это тот факт, что на самом деле умело делавший вид, что пьет наравне со всеми, и даже немного более того, Ле Грымм был абсолютно трезв. Льдисто посверкивавшие время от времени из под длинных ресниц в неровном свете факелов зрачки лана, на которые никто из сидящих не обращал внимания, подтверждали это.

Именно поэтому, действия юного мокроляссца, который, пошатываясь и цепляя сидящих, выбирался из-за стола, чувствуя себя совсем лишним в разговоре, не миновали плавно скользящего взгляда казалось, уже и вовсе нетранспортабельного лана Ассила.

Уже под утро к Варушу, который, сидя на камне у кромки воды, мрачно любовался лунной дорожкой на поверхности застывшего, словно гладко полированное зеркало вороненого серебра, озера, тихо подошел Црнав. Учтиво поклонившись, он, запинаясь, о чем-то тихой скороговоркой попросил на более чем пристойном имперском. Внимательно выслушавший его Варуш, осознав, что просит от него пожилой рурихм поневоле, округлил глаза и, выражая всем своим видом глубокое почтение, немедленно согласно потупил глаза, отвесив в ответ не менее уважительный поклон.

Когда оба степенно удалились в направлении дальней окраины деревни, из-за груды камней неподалеку, увенчанных корявой, из последних сил цепляющейся за свое место под солнцем, низкорослой сосенкой, бесшумно вынырнула темная тень, тихо, словно парящий в паре миллиметров над землей призрак, скользнувшая следом.

Двое воинов – старый, против собственной воли к концу жизни взявший в руки оружие, и молодой, с самого рождения никогда из рук это самое оружие не выпускавший, с самого первого мгновения знакомства почувствовали друг к другу глубочайшую приязнь и взаимное уважение.

Поэтому, когда старик нижайше попросил Варуша стать его ассистентом при совершении обряда камоку, тот, пораженный глубиной духа человека, никогда не бывшего рурихмом, но, до последнего мизинца, истинно являвшегося таковым, не посмел ему отказать. Спеша успеть до рассвета, они вскарабкались на вершину скалы, венчавшей полуостров, резко обрывающей свой восточный край в холодные, никогда не прогревающиеся глубины озера.

…В десятке шагов за ними, призрачной тенью, лишь изредка, на самых опасных, рассыпающихся от времени, участках древних лавовых языков, шурша мелкой каменной крошкой, незаметно крался неведомый соглядатай…

С вершины скалы, откуда, словно с высоты птичьего полета, открывался потрясающий своей суровой красотой вид на дивное горное озеро, в гладь которого глубоко вдавался крупный полуостров, соединенный с большой землей лишь тонким, намытым устьем бурного горного ручья, впадавшего в озеро, песчано-галечным перешейком. Деревенька Млинковка у подножия скалы, с такой высоты казалась лишь кучкой скрывшихся далеко внизу, в темно-сизых сумерках предрассветного тумана, темных пятен.

Црнава с Варушем здесь уже ждали: мрачным полукольцом охватывая голую, ровную, как стол, каменную площадку, созданную выходом на поверхность плоской вершины чудовищного гранитного монолита, составлявшего остов скалы, в траурном почетном карауле стояли двенадцать кметей Печорки. Поодаль, за их спинами, на коленях, склонив понуро головы, стояли младшие сыновья бывшего кузнекца и старосты уцелевших деревень.

Отрешенный уже от всего земного, Црнав, преоблаченный в снежно-белые одежды смерти, сидя на пятках, лицом к восходящему из-за края горы солнцу, умиротворенно внимал заунывно-бубнящему голосу Варуша, творящего молитву богу смерти Альиду. Перед ним, в роскошных, обтянутых шелком ножнах, лежал, наполовину вынутый, маленький, иглообразный кинжал-карихата, заменявший имперцам ритуальный вакидзаси, используемый для подобного действа земными японцами.

Когда-то давно, получив этот кинжал от своего рурихма за трусость, молодой кметь Кашидо не смог выполнить долг чести и был с позором лишен касты. Теперь, уже пожилой кузнец, он, собираясь применить его по назначению, надеялся вернуть покой опозоренным его проступком предкам и отвести от своих сыновей перешедший с отца грех.

Открыв глаза навстречу первым лучам восходящего светила, он взял в руки карихату. Окончательно выдернув ее из ножен, чуть заметно кивнул уже закончившему отходную молитву юноше, показывая свою готовность.