Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву Страница 26

Затем начались речи. Я ещё могу просто слушать русскую речь, не понимая ни слова, но присутствовать при выступлении на русском языке, сопровождаемом переводом на китайский, и наоборот.… Такое трудно выдержать. Чичерин говорил довольно долго. Лицо китайского генерала оставалось непроницаемым. После того, как профессор перевёл сказанное Чичериным, генерал что-то ответил, но выражение его лица при этом не изменилось.

После ужина мы перешли в просторные комнаты квартиры Карахана. Чичерин казался смущённым, встретившись со мной снова. Меня же ситуация лишь забавляла. Я сказала шутливым тоном: «Товарищ Чичерин, вы очень плохо обошлись со мной». Он снова сильно разволновался.

Литвинов доверительно рассказал мне, что предложил Чичерину подыскать помощника, который бы привёл в порядок его бумаги. Чичерину идея понравилась, и он ответил, что уже слышал об одном способном молодом человеке, который «целыми днями работает, но ночью совершенно свободен». Литвинов поинтересовался, а когда же этот молодой человек спит. Чичерин только удивлённо посмотрел на него: он совершенно не подумал об этом!

2 ноября, 1920 год.

Я заболела. У меня все признаки брюшного тифа. Друзья – в панике. Они заявили, что не хотят, чтобы моё тело лежало у Кремлёвской стены. А если бы они этого пожелали, я им заметила, что предпочла бы молитвы, а не высокопарные речи. В ответ они только сказали: «Вы настолько религиозны?».

- Понимаете, - ответила я, - Мои дети каждый вечер молятся, чтобы я скорее вернулась домой живой и невредимой. И это даёт мне поддержку.

- Что? Неужели вы учите своих детей молиться?

- Но ведь они должны чем-то руководствоваться в жизни.

- Вы обязаны ознакомить их с действительностью и не разрешать предаваться фантазиям.

- Святая вера – не фантазия.

- Следует верить только в собственные силы.

Вот такой разговор произошёл у меня в результате моего недомогания. Я снова столкнулась с новым мировоззрением людей, строившим новое общество. Я уже знала, что эти – идеалисты и ставят общественные интересы выше личных. Но я не представляла, что эти качества могут идти рука об руку с атеизмом.

В этот вопрос Литвинов внёс разъяснение. Он не хотел выглядеть в моих глазах идеалистом. Это далеко от истины. «Мы – идеалистические материалисты», - пояснил он. В качестве доказательства терпимого отношения к религии он привёл пример того, что церкви никто ещё не закрыл. Но в дореволюционное время люди, проходившие через святые ворота, ведущие на Красную площадь, должны были снимать шапки. Сейчас на стене повесили лозунг «Религия – опиум для народа!». Всякий раз, проходя мимо, мне обязательно с гордостью указывали на этот плакат. Правда, я так и не могла понять, чем здесь гордиться.

Что же касается простых людей, то, как мне кажется, они не обращают внимания на новый лозунг и по-прежнему осеняют себя крёстным знамением, проходя через священные ворота Красной площади. В церквях всегда многолюдно. Религиозные чувства народа не так просто вытравить, а кроме всего прочего, вера даёт людям поддержку и утешение, которые так необходимы в жизни, даже если интеллектуалы придерживаются другого мнения.

Моё пребывание в России подходит к концу. Скоро поеду домой. В Англии меня станут считать большевичкой только по той причине, что я посетила большевистскую Россию, но я слишком скромна, чтобы претендовать на что-либо. После всего услышанного я только чётко поняла, что основа всех разногласий – экономическая. А когда дело касается политической экономике, то что-то застопоривается в моём мозгу, прямо как в детстве, когда мне предстояло решить арифметическую задачку. Большевик, не способный отстоять свою точку зрения в споре, не достоин этого высокого звания. Поэтому я не могу называться большевичкой. Но я очень хочу понять духовную суть большевизма, это явление мне чрезвычайно интересно. Хотелось бы вспомнить незначительные эпизоды, которые не имеют отношения к моей вере в людей. Например, ещё до отъезда Бородина, когда наступили морозы, не зная языка и неспособная объяснить, чего я хочу, мне самой пришлось выйти во двор, чтобы набрать дров и растопить печку. Обратный путь лежал через кухню в коридор, и по коридору – в гостиную. Мне не трудно было принести дрова для себя, но думаю, что двое мужчин – Бородин, говоривший по телефону, и Борис, лениво разлёгшийся в старинном кресле, – могли бы открыть передо мной двери. Поскольку они этого не сделали, я рассердилась и с горечью заявила, как я рада, что являюсь английской дамой, а не русским мужчиной. Они неодинаково отреагировали на моё негодование. Борис сказал: «Всё правильно, вы сами должны обеспечивать себя дровами. Коммунизм в том и заключается, что каждый обслуживает себя сам». Я ответила, что в этом нет ничего нового, так делали люди во все времена, а если бы Коммунизм стремился к исключительности, то следовало бы вспомнить старую истину о помощи ближнему. Бородин же проводил меня до моей комнаты с чувством вины и неловкости. Он принёс мне два яблока и сигареты и объяснил, чтобы дрова лучше горели, надо с поленьев отодрать кору. Давая такой совет, он сам принялся его исполнять. Я так и не разобралась, были ли они типичными русскими или типичными коммунистами. Я до сих пор в недоумении.

Один случай сильно рассмешил меня. Я заставила Вандерлипа помочь на улице женщине поднести её ношу до самого дома. Хрупкая, прилично одетая женщина, утомлённая долгой ходьбой по булыжной мостовой, с трудом несла свою корзину. Я бы помогла ей сама, не окажись рядом со мной мужчины. Вандерлип выглядел настоящим джентльменом, и поэтому я подумала, что он просто обязан оказать даме помощь. Литвинова позабавила эта история, по его мнению, Вандерлип смог бы обеспечить себя работой на этом поприще.

Однажды Вандерлип с большой горечью поведал мне, что его знакомая, миниатюрная женщина «из бывших», а теперь стенографистка, получила повестку, обязывающую её явиться на уборку улиц от снега.

- Ужасно, - прокомментировал он.

- Почему ужасно? – спросила я.

- Ужасно, что женщина, хорошего происхождения, не привыкшая к ручному труду, должна разгребать снежные заносы.

- Но, - заспорила я, - В молодости она жила в лучших условиях и хорошо питалась по сравнению с рабочим классом, поэтому должна быть физически подготовленной к такому труду. (В этот момент я вспомнила о некоторых своих друзьях в Англии, когда год назад началась забастовка, и они стали отличными носильщиками на вокзале).

Я добавила, что только бы гордилась, если бы была бывшей русской аристократкой, этой возможностью показать свою способность трудиться и приносить людям пользу, а не быть, по их мнению, бесполезным членом общества.

Вандерлип со мной не согласился. Он заявил (интересно, а не американская ли это точка зрения), что женщины вообще не должны работать, что работать надо для них. С ним оказалось совершенно бесполезно говорить о совместном труде мужчин и женщин или об экономической независимости женщин. И вообще, не о женщинах я хотела рассуждать, а о Коммунизме.

Вандерлип даёт повод для насмешек. Он нашёл в Москве один магазин, в котором принимают на продажу вещи, невостребованные новой властью. Это диковинные райские птицы. Он накупил желтых, чёрных, белых птиц, словом, всех цветов. Вандерлип выписал чеков на такую сумму, что у Советского Банка не оказалось наличными столько денег. Говорили, что ему пришлось ждать три недели, пока напечатали новые купюры. Вся Москва знала об этой покупке. Мне кажется, это очень символично для его принципов и выгодно для тех женщин, которые «не должны работать, а работать надо для них».

Течение времени замедлилось. Очень скучно, а всё оттого, что заняться нечем, и я вынуждена сидеть в четырёх стенах. Бессмысленно писать письма домой, и в этом есть даже какое-то облегчение. Я часто думаю о своей семье, тревожатся ли они обо мне, не имея от меня известий, или по-прежнему сердятся.

Мне нравятся фундаментальность происходящего здесь и неукротимая энергия во всём. Если бы у меня не было детей, я бы непременно осталась и начала работать. Неважно, что приходится жить впроголодь, главное – есть пища для души. Я предпочитаю лишения в обстановке всеобщего энтузиазма бесцельному времяпровождению в роскоши. Обнаружилось, что я больше не скучаю по дому, и привыкла к условиям, которые поначалу казались такими ужасными. Теперь я испытываю чувство благодарности за то спокойствие, которое я раньше ошибочно считала скукой, и оценила отсутствие мелкого деспотизма цивилизованных стран.

Такой образ жизни мне очень подходит. Я рада, что не приходится заниматься делами по дому. Лучше иметь скромную еду, чем постоянно отвечать на вопрос, что подать на стол. Если горничная разобьет или что-то испортит, меня это совершенно не волнует: это не моё. Здесь отсутствуют такие скучные понятия, как счёт за газ, налоги, квартирная плата. Ничего этого не было. Мне ни разу не пришлось выписывать чек и даже кошелька с собой не ношу. В пренебрежении к социальным условностям есть своя прелесть. Здесь не принято делать приглашения по телефону. Здесь не надо ломать голову, что надеть, и нет необходимости отвечать на письма. Зато много свободного времени, чтобы почитать, подумать, осмотреться. Грандиозные идеи, бескрайние горизонты и крушение всего привычного. Конечно, я прекрасно понимаю, что нахожусь в этой стране по приглашению правительства, и поэтому моё видение происходящих событий может не совпадать с точкой зрения русских людей. (Очень немногие из нас могут быть до конца объективными). Мне нравится такая жизнь. Это может показаться неправдоподобным для тех, кто дрожит над своим имуществом и стремится увеличить его размеры, или тому, кто хочет иметь надёжный домашний очаг. У меня ничего этого нет. Всё что мне нужно: место для работы, много заказов и свободное время, чтобы поразмышлять над ними.