Пол Остер - Измышление одиночества Страница 26

Однако дед О. не ограничивался только фокусами. Так же нравились ему анекдоты, которые он называл «историями», – все они попадали в книжечку, которую дед всегда носил с собой в кармане пиджака. В какой-нибудь момент на каждом семейном сборище он доставал этот блокнотик, быстро листал его где-нибудь в углу, прятал обратно в карман, садился в кресло – и пускался в словесную чепуху где-то на час. Здесь опять воспоминание – о смехе. Не как с С. – об утробном хохоте, а о смехе, что выпутывался из легких долгой певучей петлей звука, начинался хрипом и постепенно распадался на хроматические посвисты все слабее и слабее. И так тоже О. хотелось бы его запомнить: человек сидит в кресле и всех смешит.

Величайшим же дедовым трюком был не фокус и не анекдот, а некое сверхчувственное колдовство, сбивавшее всех в семье с толку не один год. То была игра под названием «Колдун». Дед О. вытаскивал, бывало, колоду карт, просил кого-нибудь выбрать одну, любую, и показать всем остальным. Пятерка червей. Затем он подходил к телефону, набирал номер и просил к аппарату Колдуна. «Да-да, – говорил он, – я хочу поговорить с Колдуном». Мгновение спустя он уже передавал трубку собравшимся, и из нее раздавался голос, мужской, повторявший снова и снова: «Пятерка червей, пятерка червей, пятерка червей». После чего он благодарил Колдуна, вешал трубку и довольно улыбался всем вокруг.

Много лет спустя, когда О. наконец все объяснили, показалось, что это очень просто. Дед договорился с одним своим другом, что они будут Колдунами друг для друга. Вопрос «Могу я поговорить с Колдуном?» был сигналом, и человек на другом конце провода начинал перечислять масти: пики, черви, бубны, трефы. Когда доходил до нужной, звонивший что-нибудь произносил, что угодно, и это значило, что дальше не надо, после чего Колдун пускался перебирать достоинства: туз, двойка, тройка, четверка, пятерка и так далее. Опять дойдя до нужной, он вновь слышал, как его прерывает звонивший, складывал одно с другим и начинал повторять в трубку: пятерка червей, пятерка червей, пятерка червей.

«Книга памяти». Книга шестая.

Он находит, что это необычайно – даже в обычной действительности своего опыта: чувствовать свои ноги на земле, ощущать, как легкие расширяются и сокращаются в воздухе, которым он дышит, знать, что, если он будет ставить одну ногу впереди другой – окажется способен идти оттуда, где он сейчас, туда, куда направляется. Он считает, что это необычайно: некоторыми утрами, только проснувшись, нагибается завязать шнурки – и его затапливает счастьем до того сильным, счастьем, столь естественно и гармонично единым с внешним миром, что он себя чувствует живым в настоящем – том настоящем, что окружает и пропитывает его, что проламывается сквозь него внезапным ошеломляющим знанием, что он жив. И счастье, которое он в такой миг обнаруживает в себе, – необычайно. Необычайно оно или нет, он считает это счастье необычайным.

Иногда такое чувство, что мы бесцельно бродим по городу. Идем по улице, наобум сворачиваем на другую, останавливаемся полюбоваться на карниз здания, наклоняемся рассмотреть кляксу битума на тротуаре – она напоминает некие картины, что нам нравились, – смотрим на лица тех, кто проходит мимо по улице, и стараемся вообразить, что за жизни они в себе носят, забредаем пообедать в дешевый ресторанчик, вновь выходим из него и шагаем дальше к реке (если в этом городе есть река), смотреть на катерки, проплывающие мимо, или на большие суда у причалов в гавани, быть может, сами себе напеваем на ходу или насвистываем, а то и, быть может, пытаемся вспомнить что-то забытое. Иногда кажется, что мы никуда в особенности не идем, когда гуляем вот так по городу, что мы просто ищем способ провести время и что лишь наша усталость подсказывает нам, где и когда нам следует остановиться. Но так же, как один шаг неизбежно приведет к другому, так и одна мысль неизбежно вытекает из предыдущей, и в том случае, если одна мысль порождает не одну (а, скажем, две или три мысли, равные друг другу по своим последствиям), необходимо будет не только довести первую мысль до ее завершения, но и вернуться по своим следам к первоначальному положению той мысли, чтобы затем довести до заключения вторую мысль, за нею третью и так далее, и таким вот манером, попытайся мы создать у себя в уме образ этого процесса, начинает проступать сеть тропинок, словно изображение системы человеческого кровоснабжения (сердце, артерии, вены, капилляры), либо образ карты (городские улицы, к примеру, предпочтительно – большого города или даже просто дороги, какие нарисованы на картах с бензоколонок: они тянутся, пересекаются и петляют по всему континенту), поэтому когда мы бродим эдак по городу, на самом деле мы – думаем, причем думаем так, что из мыслей наших составляется путешествие, и путешествие это не больше и не меньше сделанных нами шагов, так что в конце мы можем уверенно сказать, что побывали в путешествии, и даже если мы не выходим при этом из комнаты, то было путешествие, и мы уверенно можем сказать, что где-то побывали, пусть и сами не знаем, где именно.

С полки он снимает брошюру, купленную десять лет назад в Эмёрсте, Массачусетс, сувенир от его посещения дома Эмили Дикинсон, сейчас думая о странном изнурении, что охватило его в тот день, когда он стоял в комнате поэтессы: было трудно дышать, будто он только что взобрался на вершину горы. Он походил по этой маленькой, залитой солнцем комнатке, рассматривая белое покрывало на кровати, полированную мебель, думая о семнадцати сотнях стихотворений, что были здесь написаны, пытаясь увидеть их в этих четырех стенах, однако не преуспевая в этом. Ибо если слова – способ быть в мире, думал он, то, если б даже не существовало мира, куда можно войти, мир бы уже тут был, в этой комнатке, а это значит, что в стихах присутствует комната, а не наоборот. И вот он читает на последней странице брошюры неуклюжую прозу неведомого автора:

«В этой спальне-кабинете Эмили объявила, что душа не может довольствоваться собственным обществом. Но она обнаружила, что сознание – не только свобода, но и плен, поэтому даже здесь она была жертвой собственного самозаточения в отчаянии или страхе… И вот поэтому для чувствительного посетителя комната Эмили приобретает атмосферу, охватывающую несколько настроений поэта: превосходство, тревожность, томление, смирение или экстаз. Быть может, более любого другого конкретного места в американской литературе это символизирует олицетворенную Эмили исконную традицию прилежного изучения внутренней жизни».

Песня, аккомпанирующая «Книге памяти». «Одиночество» в исполнении Билли Холлидей. В записи от 9 мая 1941 года – «Билли Холлидей и ее оркестр». Время исполнения: три минуты и пятнадцать секунд. Вот так:

Я одна – ты рядом, разныйВ грезах об ушедших днях.Я одна – меня ты дразнишьПамятью, что ждет меня.

И т. д. За авторством Д. Эллингтона, Э. Де-Лэйнджа, И. Миллза.

Первые ссылки на женский голос. За ними последуют конкретные упоминания нескольких.

Ибо он верит, что, если голос истины существует – допуская, что существует истина, и допуская, что истина может говорить, – исходит он из уст женщины.

Также правда и то, что память иногда приходит к нему голосом. Этот голос говорит у него внутри и не обязательно – его. Говорит он с ним так, как голос может рассказывать сказку ребенку, однако голос этот иногда над ним насмехается, или призывает его к порядку, или несомненно ругает его. Временами коварно искажает историю, которую ему рассказывает, меняет факты в угоду своим капризам, что-то драматизирует в ущерб истинности. Тогда О. вынужден обращаться к нему собственным голосом и велеть ему прекратить, тем самым возвращая его в то молчание, из которого произошел. Иной раз тот ему поет. А еще бывает – шепчет. Иногда просто мычит, или лопочет, или вскрикивает от боли. И даже когда ничего не говорит, О. знает, что голос по-прежнему там, и в безмолвии собственного голоса, который не говорит ничего, он ждет, чтобы тот заговорил.

Иеремия: «А я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: “я молод”; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь… И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои»[76].

«Книга памяти». Книга седьмая.

Первый комментарий к «Книге Ионы».

Сразу же поражает ее странность относительно книг других пророков. Эта небольшая работа, единственная написанная от третьего лица, – более подчеркнуто история об одиночестве, нежели что-то еще в Библии, однако рассказывается она как бы снаружи одиночества, словно бы, погрузившись во тьму этого одиночества, «я» из себя исчезло. Оно, следовательно, не может говорить о себе – только как о другом. Как во фразе Рембо: «Je est un autre»[77].