Неизв. - i_166602c1f3223913 Страница 29

анархистам. Важные-то, образованные господа — их тоже иной раз пожалеть

надо, потому что анархисты с ними очень грубо поступают. Был, например, в Либене один слесарь, Соукуп по фамилии; он был еще молодым человеком и

тоже анархистом. Сперва-то он был членом Католического союза молодежи, потом перешел к национал-социалистам и выступал на их митингах, а потом

продолжал развиваться, пока не стал анархистом. Его часто сажали в

тюрьму, и он стал от этого меланхоликом, утверждал, что на свете нет

никакой радости. Как-то раз он нам сознался: «Брать в долг я не могу, потому что никто мне больше не дает. Как раскрою рот, так меня сажают за

оскорбление величества. Замараю я какой-нибудь государственный герб на

почтовом ящике, меня тоже сейчас же тащат в участок. Словом, хоть

помирай!» И вот он задумал повеситься ночью на заборе в Поржичском

парке, но там его отговорила одна гулящая девица и увела его к себе

спать. Эта шлюха, простите за выражение, господин поручик, снова вернула

ему охоту к жизни и показала ему, как хорошо на белом свете. Он, дозвольте доложить, заразился от нее триппером, ходил лечиться в клинику

и потом, за пивом и сосисками с хреном, рассказывал нам: «Теперь я знаю, как к ним подступиться. Я устрою себе хронический триппер и буду через

него мстить им до самой своей смерти. Вы себе только представьте, товарищи, такую картину: профессор Яновский, его превосходительство, тайный советник, говорит врачам, что необходимо исследовать у меня

предстательную железу — это какая-то железа внутри! — и обращается ко

мне: «Раздвиньте ноги и нагнитесь!», а потом, с позволения сказать, сует

мне палец в задний проход и ковыряет в нем. Нет, вы только вообразите, братцы: тайный советник, его превосходительство, а должен ковырять

пальцем бог знает где!.. Анархист не захотел бы сделать это даже папе

римскому!» Таким образом, я, господин поручик, ничего не имею против

интеллигенции и даже иногда жалею о ее тяжелом положении. Потому что с

беднотою строгости необходимы, и кому-нибудь надо же эти строгости

применять. А если бы не было строгостей, то образованным людям пришлось

бы заняться воровством.

Когда, наконец, пришел приказ сменить батальон одного из польских полков

на передовых позициях, у поручика стало легко на душе. По крайней мере

это было что-то новое, что могло явиться началом дальнейших перемен и

новых впечатлений.

Смотр прошел благополучно. Впереди раздалась команда: «Батальон, шагом… марш!», и отряд двинулся в путь. Он добрался засветло до

последней деревни Теофиловки, за которой уже начиналась линия фронта.

Был сделан небольшой привал. Офицеры отправились на совещание в штаб

того полка, часть которого должен был сменить их батальон; а затем

батальону, чтобы он не сбился с дороги, дали проводника, который

многозначительно сказал солдатам:

— Постарайтесь делать как можно меньше шума. Дорога, по которой я вас

поведу, открыта в сторону неприятеля, и он обстреливает ее. Если будете

шуметь, он сейчас же пустит парочку-другую гранат. Уж больно мне неохота

зря из-за вас пропадать.

Папиросы потухли, трубочки исчезли под воротниками шинелей; солдаты

взяли в руки шанцевый инструмент и лопаты, чтобы они не звякали о штыки, и словно тени вышли из деревни в поле. Там им пришлось по широкому ходу

сообщения подняться немного в гору; потом этот ход разделился на

несколько более узких ходов, и принимавший батальон офицер направил

каждую роту в другой ход, продолжая один идти по среднему. На вершине

холма этот ход вдруг обрывался, и начинались окопы. И вот отовсюду

из-под земли стали собираться в него люди; так как в темноте ничего не

было видно, они вылезали из своих нор, словно червяки или майские жуки, когда в апреле оттаивает земля. Один за другим выползали они справа и

слева, а офицер проталкивался вперед и подталкивал вновь прибывших

локтями, повторяя заглушенным голосом:

— Черт вас подери, лезь, ребята! В каждый окоп по столько человек, сколько в нем бойниц для винтовок. Винтовки немедленно вставляй в

бойницы. Ну, чего стал, поросячий сын? Ждешь, пока в задницу получишь?

А уходившие советовали:

— Проше пана, не высовывайте головы! Москали стреляют беспрерывно! Проше

пана, вчера у нас двоих убили и девять человек ранили.

Приятная, нечего сказать, перспектива! Швейк хотел что-то спросить, но

как раз в эту минуту поручик Лукаш позвал: «Швейк, Балоун!», и потому из

его намерения ничего не вышло. Они двинулись вслед за поручиком, которого проводник повел по глубокому ходу в сторону офицерского блиндажа.

Это помещение находилось очень глубоко под землей, так что пришлось

спуститься на несколько ступеней вниз; капитан, который только что

покинул блиндаж, как настоящий джентльмен, оставил на столе горящую

свечу, которую, однако, покушался забрать с собой его денщик; офицер не

без гордости сказал поручику Лукашу:

Целую неделю днем солдаты рыли его, а по ночам строили потолок. Но эта

сволочь, москали, ухлопали при этом у нас трех человек и что-то человек

шестнадцать ранили. Зато теперь уж сюда снаряды не попадут. Ведь офицер

должен находиться в безопасном месте, не правда ли, господин поручик?

С этими словами он пожал поручику Лукашу руку и ушел.

Поручик Лукаш вышел, чтобы убедиться, выставлены ли караулы.

Возвращаясь, он услышал, как Швейк толковал Балоуну: — Надо ему будет достать доску, чтобы подложить под себя. Здесь очень

сыро, со стен так и течет, и он может схватить здесь ревматизм. Придется

еще раздобыть стружек и сделать ему мягкую постель, чтобы…

— Иисус Мария, как мы тут будем жить? — перебил его голос Балоуна.— Боже

милостивый, ведь сюда никакая походная кухня не доедет!

Поручику в этот момент все на свете опротивело. Он бросился на небольшую

кучку стружек, оставшихся после его предшественника, накрылся одеялом с

головой и пробормотал:

— Черта с два. Что ж мне делать? Застрелиться или пойти и сдаться в плен?

Он спал очень плохо, ворочался с боку на бок и все время убегал от

каких-то призраков, гнавшихся за ним по огромным скалам. Поутру, разбитый и расстроенный, он велел Балоуну подать кофе и вышел с кружкой

из блиндажа. Внизу, на дне оврага, тоненькой струйкой протекал ручеек; на берегу сидел бравый солдат Швейк и вырезал ножом фигурки для

мельницы, которая уже весело вертелась и стучала в воде. Заметив

поручика, он встал, несколько небрежно отдал честь и промолвил: — Желаю доброго утречка! Так что, дозвольте сказать, каждый должен

украшать свой домашний очаг, как писали в журнале «Семейный уют». Но

только у меня ножик уж больно тупой, господин поручик. Босниец, у

которого я его купил, здорово надул меня. Он уверял, что это

золингенская сталь, а она мягкая, как свинец.

Поручик Лукаш спустился вниз и, увидев, какие усилия прилагал Швейк, чтобы придать деревяшке человеческий облик, невольно воскликнул: — O, sancta simplicitas!^*1 <#t1>*

А Балоун так никогда и не понял, почему Швейк десять минут спустя

спросил его:

— Послушай-ка, неужели нам выдали так много сливянки, что наш поручик

уже с самого утра пьян?

В окопах люди изнывали от ужасающего безделья и заживо гнили, поедаемые

вшами и захлебываясь в грязи. Не приходилось ни мыться, ни стричься, ни

бриться. Те, которые стояли неподалеку от какого-нибудь ручья, могли

считать себя счастливчиками, потому что у них по крайней мере не было

недостатка в воде; а те, которым до воды было далеко, привыкли не

страдать от ее отсутствия, ибо ходить за водой означало верную смерть.

Манерка воды оплачивалась литром человеческой крови — вода была дорога, а кровь дешева.

Последние проблески человечности и разума, остававшиеся еще у солдат, гасли, как искры в золе; чувства притуплялись, люди становились

равнодушны ко всему и интересовались только двумя вещами: едой и спаньем.

В Карпатах мне пришлось встретиться с одним солдатом, которого я знал

раньше расторопным и бойким парнем; но в окопе он спал по двадцать два

часа в сутки, и если он не спал оставшиеся два часа, то только потому, что его посылали ночью в караул.

На открытом месте было опасно, и солдаты целыми днями не вылезали из

окопов; поэтому Швейку не оставалось ничего другого, как ползать из

окопа в окоп по ходам и беседовать с солдатами о настоящем моменте.

О заключении мира нечего было и говорить, и никто не верил больше

подобного рода сообщениям; газет не читали, их выбрасывали или

употребляли для определенной цели, ругая идиотов, которые их издавали и

водили народ за нос.

В окопах возникали вдруг какие-либо слухи, а среди солдат было много