Пол Остер - Измышление одиночества Страница 29

«– В таком случае, мой дорогой отец, – сказал Пиноккио, – мы не должны терять время. Мы должны немедленно подумать о бегстве.

– О бегстве? Каким образом?

– Мы должны пробраться через пасть Акулы и выпрыгнуть в море.

– Это легко сказать, мой милый Пиноккио. Дело в том, что я не умею плавать.

– Неважно!.. Вы сядете мне на плечи. Я хороший пловец и смогу доставить вас на берег невредимым.

– Это тебе кажется, мой милый мальчик, – возразил Джеппетто, покачав головой и горько усмехаясь. – Неужели ты думаешь, что такому маленькому Деревянному Человечку, как ты, хватит сил нести меня на плечах?

– Попробуйте, и вы увидите! А если нам суждено умереть, то мы, по крайней мере, умрем вместе.

И, не теряя лишнего времени, Пиноккио пошел вперед, сказав своему отцу:

– Идите за мной и не бойтесь!»

У Дизни же Пиноккио пригождается еще и хитроумие. Пасть кита закрыта, а когда открывается, то лишь для того, чтобы впустить воду, а не выпустить ее. Пиноккио хитроумно решает развести внутри кита костер – и Монстро от этого чихает, тем самым выбрасывая куклу и ее отца в море. Однако с этой черточкой теряется больше, чем приобретается. Ибо так уничтожен очень важный образ всей истории: Пиноккио плывет по пустынным водам, едва не тонет под тяжестью Джеппетто, посреди сизой ночи (стр. 296 американского издания[98]), а над ними, благосклонно улыбаясь, сияет луна, и позади у них – разверстая пасть акулы. Отец на спине у сына: здесь так явно всплывает образ Энея, выносящего Анхиза на спине из развалин Трои, что всякий раз, читая сказку сыну вслух, О. волей-неволей видит (ибо это не мысли вообще-то, так быстро подобное происходит у него в уме) некие скопления других образов, что, кружась, разлетаются прочь от ядра его забот: Кассандра, к примеру, предсказывающая падение Трои, а после – утрату, как в скитаниях Энея, что предваряли основание Рима, и в скитаниях этих – образ еще одного скитанья: евреев по пустыне, что, в свою очередь, выдает еще грозди образов: «В будущем году – в Иерусалиме», – а с этим и фотографию в «Еврейской энциклопедии»: его родственник, носивший имя его сына.

О. внимательно наблюдал за лицом сына при этих чтениях «Пиноккио». Он пришел к выводу, что для него смысл истории обретается в образе Пиноккио, спасающего Джеппетто (тот уплывает со стариком на спине). Трехлетний мальчик – он же и впрямь очень маленький. Крохотная тростинка возле туши своего отца, он грезит об обретении чрезмерных сил, дабы покорить мелкую реальность самого себя. По-прежнему он слишком юн и пока не понимает, что настанет день – и он будет таким же большим, как его отец, и даже если ему это тщательно объяснить, факты все равно подвержены грубым неверным истолкованиям: «А однажды я буду такой же высокий, как ты, а ты – такой же маленький, как я». Зачарованность супергероями из комиксов, вероятно, с этой точки зрения объяснима. Это мечта о том, чтобы стать большим, стать взрослым.

– Что делает Супермен?

– Спасает людей. – Ибо этот акт спасения – то, чем занимается отец: он спасает маленького мальчика от вреда. И для маленького мальчика видеть Пиноккио, ту же глупую куклу, которую мотает от одного злоключения к другому, которая хотела быть «хорошей» и не могла не быть «плохой», видеть, как та же бестолковая маленькая марионетка, даже не настоящий мальчик, становится фигурой искупления, тем существом, что спасает собственного отца из лап смерти, – это высочайший миг откровения. Сын спасает отца. Вот это нужно полностью вообразить себе с точки зрения маленького мальчика. И это в уме отца, который сам некогда был маленьким мальчиком, сыном, то есть для его отца, нужно вообразить полностью. Puer aeternus[99]. Сын спасает отца.

Еще одно замечание о природе случая.

Он не желает пренебречь упоминанием о том, что через два года после встречи с С. в Париже ему довелось в один из следующих туда наездов познакомиться и с младшим сыном С. – по таким каналам и через такие обстоятельства, что не имели ничего общего с самим С. Этот молодой человек, П., ровесник О., пробивался к влиятельной должности у важного французского кинопродюсера. Сам О. впоследствии работал на того же продюсера, в 1971 и 1972 годах выполнял для него случайные задания (переводил, служил литературным негром), но все это не имеет значения. Важно то, что с середины до конца 70-х годов П. удалось достичь положения сопродюсера и вместе с сыном этого французского продюсера они сделали фильм «Супермен», который стоил столько миллионов долларов, что его называли, как О. читал, самой дорогой работой в истории западной цивилизации[100].

В начале лета 1980 года, вскоре после того как его сыну исполнилось три, О. с мальчиком провели вместе неделю в деревне, в доме друзей, уехавших в отпуск. О. заметил в газете, что в местном кинотеатре показывают «Супермена», и решил взять с собой сына – вдруг тому удастся высидеть кино до конца. Всю первую половину мальчик сидел спокойно, уминал ведерко воздушной кукурузы, шепотом задавал вопросы, как О. и наказал ему делать, и воспринимал все эти взрывающиеся планеты, ракетные корабли и открытый космос без особой суеты. Но затем кое-что произошло. Супермен полетел, и мальчик тут же утратил все свое самообладание. Рот у него открылся, он вскочил ногами на сиденье, разбрасывая попкорн, показал на экран и завопил:

– Смотри! Смотри! Летит! – Весь остаток фильма он был сам не свой, лицо напряглось от страха и завороженности, от тарабанил свои вопросы отцу, старался переварить то, что увидел, изумляясь, пытаясь осознать это снова и снова изумляясь. Под конец для него все это стало чересчур. – Слишком бумкает, – сказал он. Отец спросил, не хочет ли он уйти, и мальчик ответил «да». О. взял его на руки и вынес из кинотеатра – под свирепый дождь с градом. Пока они бежали к машине, мальчик произнес (подскакивая у О. на руках): – Сегодня у нас о-го-го приключение, а?

На весь остаток лета Супермен стал его страстью, его манией, связующей силой всей его жизни. Он отказывался от других футболок – только синюю с буквой «С» спереди. Мать сшила ему плащ, и всякий раз выходя из дому, он упорно его надевал – и носился по улицам, вытянув перед собой руки, как бы летя, а останавливался лишь затем, чтобы объявить каждому прохожему, не достигшему десяти лет:

– Я Супермен! – О. все это забавляло, поскольку он помнил то же самое по собственному детству. Поражала его не эта одержимость; да и в итоге не совпадение знакомства с людьми, сделавшими сам фильм, приведший к этой одержимости. Скорее вот что. Каждый раз видя, как его сын притворяется Суперменом, он не мог не думать о своем друге С., как будто даже буква «С» на футболке отсылала не к Супермену, а к его другу. И он недоумевал от этого фокуса, который ум его с ним проделывал, этому нескончаемому превращению одного в другое, словно за каждой реальною вещью располагалась теневая, но столь же у него в уме живая, как и то, что было перед глазами, и в итоге он терялся и не мог определить, что именно он видит на самом деле. Вот так оно и случилось – случалось часто, – что жизнь его, казалось, больше не обитает в настоящем.

«Книга памяти». Книга девятая.

Почти всю свою взрослую жизнь он зарабатывает тем, что переводит книги других писателей. Сидит за столом, читая книгу по-французски, затем берет ручку и пишет ту же книгу по-английски. Это одновременно и та же самая книга – и не та, и странность подобного рода деятельности неизменно производила на него впечатление. Каждая книга – образ уединения. Это осязаемый предмет, который можно взять в руки, положить, раскрыть и закрыть, а слова в ней представляют собой много месяцев, если не лет, одиночества отдельного человека, поэтому с каждым словом, прочитанным в книге, человек, можно сказать, сталкивается с частицей того уединения. Вот кто-то сидит один в комнате и пишет. Об одиночестве ли говорится в книге или о дружестве, она по необходимости – продукт уединения. О. садится у себя в комнате переводить чью-то книгу и как будто бы вступает в уединение того человека и присваивает его. Но это ж невозможно. Ибо стоит уединение нарушить, стоит его захватить кому-то другому, оно больше не уединение, а некое дружество. Пусть в комнате и один человек, на самом деле их двое. О. воображает себя неким призраком того другого человека, который и есть здесь, и нет его и чья книга – и та же, и не та, что он переводит. Следовательно, говорит себе он, возможно быть одному и не одному одновременно.

Одно слово становится другим, одна вещь – другой. Так вот, говорит он себе, оно работает, как память. Он воображает, что внутри у него исполинский Вавилон. Вот текст, и переводится он на бесчисленное множество языков. Фразы выливаются из него со скоростью мысли, и каждое слово приходит из другого языка, внутри у него гомонит тысяча языков одномоментно, их гвалт эхом разносит путаница комнат, коридоров и лестниц в сотню этажей высотой. Он повторяет. В пространстве памяти всё – и само оно, и что-то иное. А потом его осеняет: что бы ни пытался он записать в «Книгу памяти», что бы ни написал он доселе, все оно – не более чем перевод мига-другого в его жизни: тех мгновений, что он прожил в канун Рождества 1979 года у себя в комнате по Вэрик-стрит, дом 6.