Джорджия Карр - Изуродованная любовь Страница 3

Внезапно опомнившись, она шмыгнула носом и отстранила меня от себя.

- Иди, поиграй с куклами, - сказала она, вытирая рукавом глаза и щеки.

- Но куда они забрали Анастасию? - настаивала я. Я не могла понять, куда моя сестра отправилась с этими мужчинами.

- У твоей сестры теперь новая жизнь,- сказала она, ее голос был глух от отчаяния, и, взяв нож и полу-очищенный картофель, продолжила приготовление обеда.

- Но куда она ушла? - не отступала я. Я бы никогда не осмелилась настаивать в разговоре с отцом, но с мамой могла.

Она зажмурилась, глаза дергались под веками с фиолетовыми прожилками.

- Я не знаю, - зарыдала она вдруг.

- Что это значит? – спросила я.

Мама глубоко вздохнула, ее ноздри расширились. Крепко зажмурив глаза и до побелевших костяшек сжав в руках нож и картофель, она сказала:

- Анастасия была продана. Она больше никогда не вернется домой. Лучше иди и поиграй с куклами.

Ее голос был необычайно резким, но это не остановило меня:

- Продана? – я нахмурилась. Мой детский мозг не мог понять, зачем ее было продавать. – А почему мы продали ее, мама?

Нож с грохотом упал на пол, картофель глухо ударился об пол и закатился под стол.

Мама начала раскачиваться. Неистово. Как человек, который сошел с ума. Ее тело сильно наклонялось назад на табурете, и я испугалась, что она свалится назад. Из нее вырвались резкие мучительные рыдания. Кто бы мог подумать, что в такой маленькой и сухощавой женщине может быть столько боли и тоски. Она вытекала из нее безжалостно, быстро и с ужасающей силой.

- Моя дочка, моя дочка, - оплакивала она, - О, Лена, моя Лена.

Я была шокирована состоянием мамы и даже не знала, что делать. Я привыкла видеть ее плач и подошла, чтобы разделить страдания, как делала раньше, но я никогда еще не видела ее в таком состоянии - с расфокусированным взглядом и ужасными звуками, вырывавшимися из ее раскрытого рта.

София вбежала в кухню. Оттолкнув меня с дороги, она схватила истерически качающееся тело моей матери и прижимала ее к себе до тех пор, пока рыдания не стихли и она не обмякла, как тряпка. Дрожа, мама отстранилась от моей сестры.

Она кивнула несколько раз, будто давая понять, что уже в порядке, и все снова хорошо. Потом она опустилась на пол на четвереньки, нашла нож и картофель, пока мы в оцепенении стояли и наблюдали. Ее худое белое лицо было напряжено от усилий, чтобы сдержать эмоции.

Тогда она провела целый день, готовя и тщательно продумывая блюда к нашему ужину. Мои сестры накрыли на стол, будто это было Рождество или Пасха, и мы молча заняли свои места. Стул моей сестры был убран и отодвинут к стене. Я видела, как мама посмотрела на стул и прикрыла рот рукой.

Отец схватил пару рюмок с полки и, наполнив их водкой, передал одну маме.

Она печально посмотрела на рюмку и опрокинула содержимое в горло. Их взгляды встретились, и она с трудом сглотнула, проталкивая жидкость. Я слышала звук глотка так ясно, как свое сердцебиение. Мы начали наш пир без Анастасии. Никто практически не прикоснулся к еде, кроме отца, который ел от души. Мы молча смотрели в свои тарелки. Годы пребывания с отцом научили нас, что его «приподнятое» или «депрессивное» настроение временами было не менее взрывоопасным, и тогда могло случиться все что угодно.

- Ради Святого Николая, ешьте, - взревел отец.

Мы все начали есть. Даже мама.

Отец засмеялся и потребовал еще водки. На второе была свекла и бульон на говяжьей кости. Он в приподнятом настроении выпил бульон. Основным блюдом был жареный петух с овощами и картофелем, который мама чистила днем. Я посмотрела на отца. Он, казалось, не обращал внимания на наши испуганные лица, взгляды тайком и отвращение на впалом лице мамы. С красными ушами и ухмылкой он напевал, как будто бы выиграл что-то прекрасное…

- Не уезжай, голубчик мой…

Он казался идиотом, но, конечно, это была только иллюзия. Отец убивал медведей. Воровал души животных.

Он подложил себе фруктов с нелепым возгласом радости:

- Слава Богу!

Чем пьянее и громче он становился, тем тише становилось за столом.

Без предупреждения он ударил кулаком по столу:

- Какого черта все ведут себя так, будто это похороны? – спросил он. – На протяжении шестнадцати лет я кормил эту девку. Так не самое ли время внести свой вклад в благополучие этой семьи? У нас не может быть каких-то других постоянных источников для семейной казны, – отец искоса посмотрел на всех. – Или кто-то сидящий за этим столом не согласен со мной?

Все молчали.

Его рука снова обрушилась на стол, тарелка подскочила, стакан опрокинулся. Одна из моих сестер всхлипнула от страха. Его пылающий агрессивный взгляд обвел всех и остановился на мне. Тогда я поняла, что все кроме меня держали головы опущенными. Я удерживала его взгляд. В течение секунды нечто промелькнуло в нем, но я была слишком неопытна, чтобы понять, что это могло быть.

Затем он наклонился вперед, полностью сосредоточив свое внимание на мне. В тот момент из комнаты исчезли все, и остались только я и он. Я всмотрелась в его глаза и поняла, что в них не было ничего. Его глаза были мертвы и бездушны.

- Я не прав, Лена? – негромко спросил он с такой угрозой, что атмосфера в комнате изменилась. Отец нашел свою мишень.

Но по какой-то странной причине я не испугалась. Он ошибался на счет продажи моей сестры. Он не должен продавать даже медвежат после того, как застрелит их мать. Я открыла рот, чтобы сказать ему это, но под столом Николай схватил мою руку и так сильно сжал, что я чуть не вскрикнула.

- Да, да, ты прав, – неожиданно вмешалась мама. Ее голос был высоким и дрожал.

Отец отвернулся от меня и посмотрел на нее. Она выглядела маленькой и сгорбленной - недостойный противник убийцы медведей, но ужасная напряженность была разрушена. Вдруг на его лице появилась ухмылка, и он шутливо погрозил ей пальцем.

- Ты знаешь, что твоя дочь необъезженная лошадка, не так ли?

- Она еще маленькая. Она научится, – поспешила ответить мама. Ее голос был тверже, чем я когда-либо слышала.

- Ей бы следовало. Необъезженные лошади бесполезны для своих владельцев.

Моя мама сделала необычную вещь. Она удерживала зрительный контакт с ним, в то время как у него был неопределенный настрой. Возможно потому, что она была слаба и позволила продать Анастасию,, тем вечером она посчитала необходимым не сдаваться и защитить меня от гнева отца.

*****

Мы все уже были под одеялами, когда я проснулась от каких-то звуков у входной двери. Я перепрыгнула через спящих сестер и, выглянув в окно, увидела то, что буду помнить всю свою жизнь. В лунном свете мама обнаженная убегала от дома. Ее длинные темные волосы были распущены и струились позади нее. Я могла только в недоумении смотреть на ее призрачное белое тело. Отец бежал за ней и схватил ее. Громко рыдая, она свернулась в клубок в его руках.

Осторожно, с огромной нежностью, он поднял ее на руки и понес в дом. Я никогда не пойму сцену, свидетелем которой стала. Даже сейчас воспоминания заставляют чувствовать вину, будто я видела то, что не должна была. Что-то личное, что моя мама не хотела, чтобы я видела. Я всегда знала, что она любила моего отца. Даже после всего, что он сделал. И даже несмотря на то, что знала: он собирается продать нас всех, одного за другим.

После того странного праздника все разговоры об Анастасии были под запретом.

Единственный человек, при котором я могла когда-либо упомянуть ее имя, был Николай, но даже тогда мы говорили шепотом.

Глава 3

Прошел год. Все стали еще молчаливее. В России не было традиции хранить вещи того, кто уходил из дома. Стул Анастасии стоял у стены, как безмолвное напоминание о нашей потере.

Спустя два дня после того, как мне исполнилось восемь, я увидела маму, аккуратно складывающую дорогое кружево, подлинный вид кружева д’Алансон со старым и редким рисунком. Однажды, когда она жила в большом доме, оно украшало ее грудь. Теперь же это принадлежало исчезнувшему миру. Она осторожно положила его на кусок ткани. Любопытствуя, я подошла к ней и провела пальцем по сложному рисунку.

- Будь осторожна, - предупредила мама. – Это очень хрупкая вещь.

- Почему ты прячешь свое кружево, мама? – прошептала я. Мы все научились говорить тихо. Кроме звука фортепиано, когда отца не было дома, мы все росли в полнейшей тишине. Было настолько тихо и спокойно, что я могла слышать, как отец перелистывает страницы книги, которую читает.

Пламя свечи, освещавшее мамино лицо, отбрасывало глубокие тени на ее скулы и лоб.

- Я отдаю их Софии. Она уходит завтра.

Меня прошиб холодный пот.

- Неужели ее тоже продали?

Мама посмотрела на меня. Время не щадило ее. Она казалась еще более хрупкой, чем кружева. На мгновение мой детский разум даже вообразил, что она была не реальным человеком, а лишь призраком. Момент смешался с запахом воска свечи. Мы смотрели друг на друга в тусклом свете. Ее неморгающий взгляд источал боль. Что-то происходило между нами. Это как разряд. Вы этого не сможете понять, пока не испытаете. Я была всего лишь ребенком, но в тот момент я стала мудрее. Я поняла ее.