Мейбл Коллинз - Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса] Страница 3

Я всталъ и послѣдовалъ за нимъ. Мы пошли садомъ, въ немъ было такъ много привлекательнаго для меня, что я невольно замедлялъ шаги, идя за Себуа. Ахъ, что это были за яркіе цвѣты! Какое тутъ было богатство пурпуровыхъ и темно-малиновыхъ тоновъ! Какъ трудно было не останавливаться передъ каждымъ прекрасно-ликимъ цвѣткомъ, чтобы упиться его нѣжнымъ ароматомъ! А все-же, послѣ моего недавняго преклоненія передъ красотой лотоса, мнѣ казалось, что всѣ остальные цвѣты — только блѣдныя отраженія этого недосягаемаго идеала совершенства и изящества.

Мы направились къ виднѣвшимся издали вратамъ храма; только то были другія, а не тѣ, черезъ которыя я попалъ въ садъ. При нашемъ приближеніи, изъ нихъ вышло двое жрецовъ, одѣтыхъ въ такія же бѣлыя одежды изъ чистаго льна, какія я видѣлъ на златобородомъ Агмахдѣ. Оба были темнокожіе съ черными глазами и такими-же волосами; оба — какъ и онъ — отличались величавой осанкой и ровной, твердой походкой, которая дѣлали ихъ похожими на какія-то непоколебимыя, глубоко-сидящія въ землѣ деревья; только, — на мой взглядъ, — имъ не доставало чего-то, чѣмъ Агмахдъ обладалъ въ совершенствѣ, а именно: высшей степени спокойствія и увѣренности въ себѣ. Я скоро замѣтилъ, что они были моложе его, и въ этомъ-то, можетъ быть, и заключалась вся разница между ними. Мой темнолицый наставникъ отвелъ ихъ въ сторону и заговорилъ о чемъ-то съ большимъ воодушевленіемъ, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, и очень почтительно; жрецы слушали его съ выраженіемъ живѣйшаго интереса на смуглыхъ лицахъ и отъ времени до времени вскидывали на меня глазами; пока длилась ихъ бесѣда, я стоялъ въ пріятной тѣни глубокаго свода, сдѣланнаго надъ дверями.

Выслушавъ человѣка въ черной одеждѣ, жрецы направились въ мою сторону, а онъ повернулся и зашагалъ прямо по травѣ, возвращаясь, повидимому, къ той тропинкѣ, по которой мы пришли сюда.

Одѣтые въ бѣлое жрецы шли къ моимъ дверямъ, разговаривая другъ съ другомъ тихимъ шопотомъ; дойдя до меня, они знакомъ пригласили меня слѣдовать за ними, что я и исполнилъ. Мы пошли по прохладнымъ переходамъ съ высокими потолками, — я — по своей всегдашней привычкѣ — безпечно оглядывалъ все, что попадалось мнѣ на глаза по пути, они — продолжая перешептываться и изрѣдка бросая на меня взгляды, смысла которыхъ я никакъ понять не могъ. Наконецъ, мы вышли изъ коридоровъ и очутились въ просторномъ покоѣ, въ родѣ видѣннаго мной раньше, въ которомъ пожилой жрецъ обучалъ своихъ переписчиковъ. Этотъ покой дѣлился на двѣ части вышитой занавѣсью, пышными складками спускавшейся съ высокаго потолка на полъ, и я, какъ большой любитель красивыхъ вещей, тотчасъ обратилъ вниманіе на то, что касаясь пола, она, благодаря тяжести золотой вышивки, не ложилась мягкими линіями, а стояла, не сгибаясь, прямо. Одинъ изъ жрецовъ выступилъ впередъ и проговорилъ, слегка отстраняя рукой конецъ занавѣси: — Господинъ, можно-ли мнѣ войти?“

Тутъ меня снова охватило оторопь: хотя во взглядахъ, которые они бросали на меня, не было ничего непріязненнаго, все-же я не могъ знать, что меня ожидало, и боязливо поглядывалъ на занавѣсь, спрашивая себя, кто за ней скрывается. Но мнѣ не пришлось долго дрожать, опасаясь, самъ не знаю чего: скрывшійся передъ тѣмъ за ней жрецъ появился опять, но уже въ сопровожденіи златобородаго Агмахда, который, не сказавъ мнѣ ни слова, проговорилъ, обращаясь къ моимъ спутникамъ:

— Подождите съ нимъ здѣсь, пока я схожу къ брату Каменбаку, — и тотчасъ удалился, оставивъ насъ однихъ въ каменномъ залѣ.

Мои опасенія вернулись ко мнѣ съ утроенной силой. Подари меня гордый жрецъ хотя-бы однимъ ласковымъ взглядомъ, я бы не поддался имъ такъ легко, но теперь я снова былъ охваченъ смутнымъ страхомъ передъ чѣмъ-то страшнымъ и неизвѣстнымъ, что вотъ-вотъ могло случиться со мной. Кромѣ того, я все еще чувствовалъ слабость послѣ моего недавняго обморока; и пока черноволосые жрецы продолжали прерванную бесѣду, я, дрожа отъ изнеможенія и страха, опустился на каменную скамью, шедшую вдоль стѣны.

Вѣроятно, это томительное ожиданіе привело-бы къ новой потерѣ сознанія; но вскорѣ вернулся Агмахдъ, котораго сопровождалъ другой, очень красивой наружности, жрецъ, и я опять пришелъ въ волненіе. У этого жреца тоже были русые волосы и свѣтлая кожа, хотя и тѣ, и другія были нѣсколько темнѣе, чѣмъ у Агмахда; онъ отличался той-же величаво-неподвижной осанкой, которая дѣлала златобородаго жреца предметомъ такого глубокаго благоговѣнія для меня; но въ его болѣе темныхъ глазахъ свѣтилось благоволеніе, чего я еще ни у одного изъ жрецовъ не встрѣчалъ. При взглядѣ на него, я нѣсколько успокоился.

— Вотъ онъ, — промолвилъ Агмахдъ своимъ холоднымъ, музыкальнымъ голосомъ.

Я недоумѣвалъ и никакъ не могъ понять, почему такъ много говорили обо мнѣ: вѣдь я былъ всего лишь новымъ послушникомъ, да при томъ уже переданнымъ своему наставнику.

— Братья! — воскликнулъ Каменбака: — Не облечь-ли его въ бѣлую одежду ясновидящаго! Отведите его въ ванну, пусть его вымоютъ и натрутъ благовонными маслами, а затѣмъ мы съ братомъ Агмахдомъ надѣнемъ на него бѣлое одѣяніе. Послѣ этого дадимъ ему одохнуть, пока сами доложимъ обо всемъ собранію высшихъ жрецовъ. Итакъ, приведите его обратно сюда послѣ ванны.

Молодые жрецы увели меня изъ зала. Я ужъ догадался, что они принадлежали къ низшему чину жреческаго сословія и, вглядываясь теперь въ нихъ пристальнѣе, замѣтилъ, что на ихъ бѣлой одеждѣ не было той прекрасной золотой вышивки, которую я видѣлъ на одеждѣ Агмахда и Каменбаки, а вмѣсто нея, по краямъ были черныя линіи и стежки такого-же цвѣта. Какъ пріятно было при моей усталости сѣсть въ ароматическую ванну, къ которой они привели меня! Она успокоила, даже убаюкала меня. Когда я вышелъ изъ нея, меня натерли нѣжнымъ благовоннымъ масломъ и завернули въ полотняную простыню, послѣ чего мнѣ предложена была закуска, состоявшая изъ плодовъ и намазанныхъ масломъ сдобныхъ печеній, которую я запилъ какимъ-то очень душистымъ питьемъ, подкрѣпившимъ и возбудившимъ меня. Затѣмъ былъ обратно приведенъ въ покой, гдѣ насъ ожидали старшіе жрецы.

Съ ними я засталъ другого, низшаго чина жреца, державшаго яркой бѣлизны одежду изъ тонкаго полотна. Агмахдъ и Каменбака приняли ее изъ его рукъ, мои спутники сняли облекавшую мое тѣло простыню; высшіе жрецы сами, вдвоемъ, надѣли на меня бѣлое одѣяніе, послѣ чего положили мнѣ на голову свои скрещенные руки, въ то время, какъ остальные опустились на колѣни, кто гдѣ стоялъ.

Не понимая, что все это значило, я было снова заволновался; однако, ванна и ѣда настолько благотворно подѣйствовали на меня, что когда старшіе жрецы, безъ дальнѣйшихъ церемоній, отослали меня съ тѣми двумя, къ которымъ я успѣлъ уже привыкнуть, я пріободрился и легкими шагами послѣдовалъ за ними. Они привели меня въ небольшую комнату, въ которой ничего не было, кромѣ длинного, низкого ложа, покрытого полотняной простыней. Но я былъ радъ этому; я чувствовалъ, что глазамъ моимъ и мозгу необходимъ отдыхъ. Чего-чего я не пережилъ съ того момента, когда утромъ вступилъ въ храмъ! Сколько времени, казалось мнѣ, прошло съ тѣхъ поръ, какъ я у вратъ его выпустилъ руку матери изъ своихъ!

— Отдыхай съ миромъ! — сказалъ одинъ изъ жрецовъ: — Высыпайся, потому что тебя разбудятъ съ наступленіемъ первыхъ прохладныхъ часовъ ночи.

И я остался одинъ.

Глава III.

Я прилегъ на это, оказавшееся довольно мягкимъ, ложе, съ удовольствіемъ расправилъ усталые члены; вскорѣ, несмотря на странную обстановку, окружавшую меня, я погрузился въ глубокій сонъ. Здоровье и молодость съ ея довѣрчивостью помогли мнѣ забыть новизну моего положенія, и я весь отдался временной роскоши полнаго отдыха. А давно-ли, войдя въ келью и разсматривая это ложе, я съ недоумѣніемъ спрашивал себя, куда дѣвалось то душевное спокойствіе, которымъ я наслаждался въ то время, когда былъ простымъ, невѣжественнымъ мальчишкою, а не послушникомъ великаго храма.

Было совершенно темно, когда я проснулся, и однако я сразу и ясно почувствовалъ присутствіе въ комнатѣ посторонняго человѣка; я привскочилъ и присѣлъ на кровати. Внезапное пробужденіе выбило изъ моей памяти воспоминаніе о недавнихъ событіяхъ; мнѣ представилось, что я — дома, и что то — мать сидитъ у моего изголовья и молча охраняетъ мой сонъ.

„Мама!“ закричалъ я: „что случилось? Зачѣмъ ты — здѣсь? Или ты — больна? Ужъ не разбѣжались-ли овцы?“

Отвѣта не послѣдовало. Между тѣмъ я пришелъ въ себя и сообразилъ, несмотря на окружавшій меня полный мракъ, что я — не дома, а въ какомъ-то незнакомомъ мнѣ мѣстѣ, что никого не знаю, кто-бы могъ стоять тутъ въ комнатѣ и молча подстерегать меня; и сердце мое сильно забилось. Мнѣ кажется, что въ общемъ я былъ мужественнымъ парнемъ, не подававшимся бабьимъ страхамъ, но вдругъ я упалъ навзничь на свое ложе и громко зарыдалъ.