Лёша Белкин - Человечище! Страница 3

видел перед глазами что-то вроде знакомой нам всем волшебной спирали: сменяющие

друг друга белые и черные полосы, затягивающие взгляд в никуда. Руки и ноги работали, словно слетевший с катушек механизм, потерявший управление всесильный экскаватор; разум оставил меня, растворился, залег на дно в податливую промежность Вселенной; та

сила, что сейчас вела меня, была иной природы – и крови требовала она, живой красной

крови!

Нас уже было двое: другой, черный – моя тень, страшное отродье белого света, с

черствым сердцем – работал как электротопор. Он хотел убивать, он жаждал смерти.

Старуха требовала. Зал рукоплескал ему, шевелились багряные шторы нетленного

бархата… Огненная цепь замыкалась.

Христос смотрел мне в глаза – бессильный убийца, он знал, что такое смерть. Раны его

гноились, толстые белесые черви давно уже съели мозг его и сердце. Он молчал – жалкий

бог, зашедший в своих чудесах слишком далеко. В грязи, у моих ног, избитый и сбитый с

толку он был еще более жалок, чем тогда, на Кромке. Но гордость не позволяла ему

просить о пощаде. Сын Марии и Иосифа ждал своей участи, со слезами на глазах

принимая свою судьбу. Я должен был разрешить все его вопросы. Казнить или

помиловать.

Но силы вдруг оставили меня. Ярость берсерка, языческий пляс крови и кипучей ярости, злой огонь в глазах, свирепые пузыри на губах – все ушло, оставило меня. И не осталось

мне ничего. Совсем.

Ноги мои подкосились, и я упал. В грязь и кровь, перемешавшуюся с ней. Теперь и

отныне мы были равны – я и Христос.

Захлебываясь переполнявшим легкие воздухом, кровавой мутью и соплями, я смотрел в

небо. Свинцово-серое, вечное и безразличное – оно предало нас.

И тогда, собрав остатки покидающих мое тело сил, я перевернулся набок и дотронулся

дрожащей рукой до его щеки: небритой и липкой от крови щеки Христа. Я узнал его, я

узнал в нем себя. И действительно: то был я сам, распятый на земле, в мокрой грязи, среди

равнодушия бесчисленных стен и решеток.

Улыбки моих подошв блуждали радужными пятнами по тропинкам Его сознания. Моя

кровь из Его разбитых губ и носа была на моих же кулаках и одежде. Его рассеченная

бровь и расцарапанный лоб были моими, я принял его боль как свою.

Хмурая насмешка судьбы, повернувшейся задницей к своим детям. Тупая

предопределенность бытия, холод чужого пристанища. Актер отыграл свою роль и умер.

Зал плюнул на него и переключился на терзания другого. Нелепая морковка потерянного

счастья застряла в горле. И магнитофонная пленка моей бестолковой кармы внезапно

оборвалась. И только катушки еще скрежетали, наматывая обрывки блестящей ленты…

Занавес упал, загородив собой полмира. И зал опустел; темнота расстелила свою вуаль

под сводами театра. А я все лежал. Я шептал слова, я звал Ее.

Приди облаченная в пурпур,

Приди незваной…

И Она ступала легко и тихо. Лишь хрусталь февральского льда звенел в ее пальцах

своими осколками. И далекий бубен бил ровно, нахраписто – все бил и бил; еще бил…

И великое множество тогда стало великой малостью. И не стало ни мостов, ни рек, ни

крыш, ни стекол, ни трамваев, ни машин; ничего тогда не стало. Бесконечность, покрытая

инеем; тысячи труб торчат из никелированного сердца земли. Конечность,

сформулированная моим мозгом…

Немые счеты навсегда утраченных дней. Рождение и смерть, обнаженная дева – Жизнь, в

грудях которой зреет молоко судеб. Мыльные пузыри беспечности.

Я жив, живу… я – маленький бог этого серого и унылого мира. И космические часы

гонят свои стрелки по кругу, зачем-то отсчитывая бессмысленные секунды длиною в

вечность. Я – бог! Ликуй каверзная мудрость бесцветной души, я – живой и воплощенный

Христос. Жаль, что недолго мне жить в этом сумеречном мире, ибо облаченная в пурпур

уже идет за мной…

Бутылка моих безрадостных дней опустошена. Синусоида моего пульса отказывается

трепетать, я уйду отсюда уже через час. Один час этого мира и неба его есть у меня, всего

один час. Бог слаб, чтобы быть богом; я чересчур силен, чтобы оставаться собой – жалким

пресмыкающимся в человечьей шкуре. В пустыне собственных страхов…

Я лежу в тени желтоглазого города, время течет тихо, я лежу почти не дыша. Мне это

незачем. Я устал воровать и обманывать. Да и кого я могу обмануть?.. Железной сон

оковывает меня, становится мне латами моей гордой усталости. Она уже близко, я

чувствую.

Пусть придет. Все равно от нее не спрячешься. И где? В самом себе? Чтобы потом,

выслеживая очередную жертву, вдруг понять, что жертва – это и есть ты?.. Или будучи

настигнутым чьей-то злою волей, чьей-то жертвенной яростью – вдруг увидеть в своих

убийцах собственное отражение, лицо, искаженное гневом?.. Ну уж нет.

Каждый божий день мы убегаем, прячемся от смерти, а ей все нипочем. Смешны ей

наши жалкие потуги. По дороге судеб, на спертом дыхании – хрипы в горле и мольбы о

пощаде не принимаются – далеко не убежишь. И падать нельзя. Упал – значит, сдался.

Куда тут деться? Она настигнет. И не надо ей будет тратить столько сил и средств, сколько тратим на свой побег мы.

Бежать вечно нельзя: превращенные в губку легкие, загнанное сердце, отяжелевшие от

усталости ноги – однажды ты не сможешь сделать больше ни шагу. Остановка – это и есть

смерть.

Правда, умереть можно и раньше. А что если в воспаленном мозгу вдруг, ненароком

проскочит искра крамольной мысли: куда я бегу? Зачем? Надо ли мне бежать? Ну и так

далее… И привыкший к непрерывному бегу организм откажет. Это называется

Безысходность. И Безысходность тоже означает смерть.

Она беспощадна; Старуха везде и во всем. Она рядом, впереди тебя и за твоей спиной.

Кто посмеет оглянуться, посмотреть в ее глаза? Нет, бежать, бежать, бежать без оглядки.

И я один-одинешенек вижу Ее, чувствую Ее. Как последний пельмень на дне тарелки, сиротливо я смотрю в безразличное небо. Что оно скажет мне напоследок, уронит ли

скупую свою слезу?.. Нет, небо смолчит.

Все же я – не Христос. Я сильнее. Но сила моя – слабость моя. Чтоя скажу я вам, идущим

за мной? Смогу ли что-то сказать?

И великая истина станет великой ложью. Нет никакого света и никакой тьмы. Есть

повсеместная обыденная серость. И безуспешная попытка к бегству от нее. К побегу от

смерти.

Все линии однажды сходятся в одной точке. Обязательно сходятся, куда бы они не шли.

Я роняю слишком много слов (пустых слов) только для того, чтобы однажды вот так

найти одно единственное слово, свою точку пересечения всех линий. Уже час как я умер.

Умер лишь для того, чтобы заново родиться. И снова куда-то идти, к чему-то стремиться, снова от смерти – и к смерти же – бежать. Таков закон, которому я не в силах

противиться, и никто не в силах.

Но идите же – и вы придете. Я сам разбил себе череп кастетом; перешагните через меня и

идите. Моя тень, отделившаяся от тела, пойдет за вами следом. И сотни других теней и

потерявших смысл картинок, и Она.

Познайте себя, узрите в себе своего смертельного врага. Бес и ангел – это все я, это все

вы – каждый из нас.

Артист вновь на сцене, его герой живет; и факелы дышат, и трубы гудят.

Песнь Смерти.

Гори огонь, курись ладан, лейся свет…

Звон и тени кружат в дикой пляске;

Йокс, носум, хрусталь сердец играет бликами,

Шаловливыми огоньками.

Страх отступает, шаги в глубине, бред –

О, Индра, усмири свои громовые стрелы!

Я мертв и костер души догорает,

Старуха сыта – кровь моя – ее пища!

Услышьте меня, о духи Тьмы,

Изгнанники, плутающие в ночи, –

Сыны Локи, стражи Утгарда:

Те, кто замер у Врат Преисподней.

Услышьте шум крыл – то дети Одина,

Лебеди крови – вороны летят на Север,

Заслоняя собою свет, в гости к Хель:

Она зовет их на свой пир.

Конец Времен близится, дети Пророка –

Берите свои мечи и стрелы, идите же,

Ищите – и вы обретете, сражайтесь –

И боги битв возлюбят вас!

Инши, ситур, эйос, унт – гори! Пылай!

Там земли и моря; орлиные утесы –

Гордость пламенной стихии…

О, надменность Ветра! Прими мой ропщущий дух!

Возьми мои страхи и дай взамен сил!

Трубы зовут меня к сраженью – я готов!

Я смеюсь и чист и свободен мой разум,

Волны и морская соль – кровь и вены мои!

Смерть кукловода

Истинный реализм заключается не в том,