Артем Веселый - Гуляй Волга Страница 30

– Мы... Ык! – Алачей отрыгнул неразжеванную, вывалянную в шерсти баранью почку.

Кругом сыто засмеялись.

Алачей спрятал почку в широкий рукав и досказал:

– Мы насытились и готовы нападать и стрелять, колоть и тяпать.

Кучум:

– Выждем вестей... Послан мною в тобольские места на высмотры Маметкул с уланами. Русские, слышно, сидят в беде – собак своих последних съели, лыко с голоду сосут... Выждем добрых вестей и согласно ударим на казаков.

Вожди и князцы, мурзы и военачальники подобно гусакам загагакали:

– Ударим.

– Горе чужеядцам!

– Они бараны, мы волки, – умнём.

– Не будем щадить!

– Навечно падем мы им в память.

– Стрелы моих воинов отравлены гнилым жиром, – осклабился и торжествующе посмотрел кругом зобатый вождь идоломольцев Васюган. – Зверь от той стрелы скоро умирает.

– А у меня, – князец Самар всем дал пощупать шапку, – сюда зашита кость мертвого отца: будет удача.

– Окружим казаков и и-и-и-и-и-и-и!.. Не найдут норы, куда бы спрятаться от наших стрел и топоров.

– Убитых скормим собакам.

– С нами боги.

– Война! Война!

– Пьем, едим...

Алтайский старый князь, Тулай, женатый на дочери Кучума, сидел бок о бок с тестем и нашептывал ему на ухо:

– Не спустуль та выхваль, хан? Не погнулись бы суесловы на труса? Затверди ихнюю похвальбу клятвою. Свяжи их шертью, как веревкой. – Из кости точеной чашкой черпал Тулай кумыс и медленно тянул сквозь зубы. Сафьяновые, с кисточками на голенищах, сапоги его были расшиты цветными шелками и украшены серебряными поделками, подобными коготкам белки. В перстне князя крупный рубин горел, как глаз разъяренного тигра. – Не дайся обману, хан. В бою пусти их вперед, да секутся с казаками.

– Пущу вперед, – согласно повторил Кучум, – да секутся с казаками. Мусульман у меня мало, буду беречь.

– А те, что побегут с поля, убоясь русского огня, – те будут натыкаться на наши пики. [130/131]

– Иншалла!

Кучум встал и обратился ко всем:

- О храбрачи! Веселят меня смелые речи. Да отведают казаки силу руки и твердость копий ваших. Посшибайте с них головы под копыта коней и оленей, втопчите их тела в землю! Вы – моя радость и утешение. С вами, молодыми, я и сам молодею. Хочу видеть народы, слушать песни, зреть игрища и пляски.

– Айда, хан, с нами!

– Покажем тебе свои станы, оленей и собак... Луки и топоры, щиты и копья...

– Подивишься на ловкачей и силачей наших.

Кучум вышел из юрты. Табунщик подвел ему арабскую, сказочной красоты, гнедую кобылу. Хан с юношеской легкостью вскочил в седло и тронул шагом. У стремени его, как тени, шли князья, мурзы и вожди племен с женами, детьми и родичами своими. И кто бы ни попался на дороге, всяк повертывал и шел или ехал вослед хану, как того требовал обычай.

Наплывал вечер, над темными тяжелыми лесами сиял и пламенел ликующий закат. Червонным жаром отливали прямые, как мечи, сосны. Далеко по степи стлался горький дым костров, коней ржанье, разноязычный говор, слитный гул торжества.

Богатыри похвалялись силой да, ухватив друг друга за ошкур меховых штанов, тяжело ходили по кругу. Дыханье из могучих грудей вырывалось с шумом, лица были измазаны грязью и кровью.

Сургутские остяки в лубяных, расписанных углем масках вели медвежий танец. Таежные охотники, удерживая дыхание, следили за каждым движением танцующих, ноздри их трепетали, глаза блестели.

Зашитые в цельные конские шкуры табаринцы исполняли лошадиную пляску: жеребец гулял в табуне кобылиц. Степняки взирали на игрище с волнением, и время от времени из их глоток рвались крики одобрения.

Молодые состязались в беге и ловкости, играли в казло-мазло, метали копья.

Ях на полном скаку остановил пятилетнего оленя, накинув ему на шею аркан.

Другой силач вышатал деревцо с корнем и с яру бросил его в реку.

В ином месте были поставлены гуськом три оленя. Молодой вогул с разбегу, опершись о рога переднего, перемахнул и сел на спину заднего.

Самоеды и самаровские остяки гонялись на лодках, тянулись на палках, стравливали собак.

Идоломольцы над головою своего болвана высекали огнивом из кремня искры, точили боевые ножи, голося с завойкою заунывную, хватающую за сердце песнь. [131/132]

Поэты и музыканты показывали свое искусство. Дико выла зурна.

Всюду сновали и горланили купцы, расхваливая товары.

В кругу охотников и рыбаков кондинский шаман Алейка жег на углях баранью лопатку и по трещинам, что стреляли по кости, предсказывал будущее.

Кочевники являли дивеса джигитовки.

Охотники состязались в стрельбе из лука. Один подкидывал шапку, другой стрелою попадал в шапку на лету. Вот седоусый старшина Мукей из рода назимов ножом затесал на кедре залысинку и, отойдя шагов на тридцать, пустил стрелу, она попала в цель. Второй стрелою Мукей расколол свою первую стрелу, попав в ее тупеё. Слава такого стрелка живет века, передаваясь из рода в род и из племя в племя, обрастая седою шерстью легенды.

Кучум проехал к яме с русским ясырем.

Ослабевший от пыток и голода Куземка Злычой сидел на дне ямы. Замученные глаза его были пусты и одичалы, щека от губы до уха рассечена, залубеневшая от крови шапка была кинута под ноги. Фока Волкорез в рубахе, разорванной от ворота до пупка, бегал по яме и лаялся с караульными уланами, кои забавлялись, протягивая пленникам на концах копий куски мяса. Ослепленный полубраток Мулгай лежал свернувшись и скупо стонал.

Кучум остановился над ямой и некоторое время молча глядел на ясырей. Исхлестанное глубокими морщинами лицо его было черство, а крепко сжатый рот суров и тверд, как когтистая лапа зверя. «Так вот они, искры пожара, что надвигается на Сибирь! – должно быть, думал он – Вот они, пальцы железной руки, что тянутся к моему горлу!»

Привстал на стременах и заговорил:

– Вы, люди, пришедшие из-за Камня с злым умыслом, слушайте!

Фока, будто камнем, запустил в хана сибирского матюком. Кучум гневно засопел и указал на него плетью:

– Голову!

Мурза Кутук Енарасланов, ухватив за чупрыну, выдернул казака из ямы, оторванной полой кафтана завязал ему глаза и отрубил голову.

– Кто пришел? – спросил Мулгай Куземку.

– Похоже, самый наибольший, – отозвался Злычой, – кобылы такой вовек не видывал.

– Волкореза порешили?

– Фока испекся... Молись, Мулгай, и наша смерть накатывается.

Мулгай поднял лицо с кровавыми пятнами вместо глаз и торопливо закрестился, забормотал: [132/133]

– Бог Миколка, бог Егорка, бог Мишка... Я, новокрещеный татарин Мулгай, помню вас, и вы меня в обиду не давайте.

Кучум стоял над ним, горько морщась:

– Шелудивый пес! Ты отрекся от закона отцов и дедов своих? Принял чужую веру, которой не знаешь?

– Вера Христа истинна, а все другие – тьфу!

– Кто тебя тому научил?

– Атаман Мартьян.

– Биллягы! (Божба.) – воскликнул Кучум, подняв очи к пылающему небу. – Пусть забудется имя мое, если я не убью тебя раньше, чем закатится солнце. Велю срезать с тебя мясо кусками и накормлю собак твоим мясом. Джиргыцин! (Божба.) Тебе не гулять больше по степи, не топтать травы.

– Бог Миколка возьмет меня к себе на небо да подарит мне глаза беркута. До скончания веков буду смотреть с неба на степь и на табуны. Увижу, как и тебя, хан, казаки разволокут по полю конями.

– О шакал! Ты еще скалишь зубы и мечешь хулу на меня? Сдеру с тебя кожу и набью ее гнилым сеном! Вырву язык твой да велю засунуть его свинье в гузно!

– Сквозь и твои ребра, хан, трава прорастет, и твои кости, хан, полынь оплетет... Недалек тот день, когда и из твоих ноздрей, хан, черви потекут...

Кучум кричал в беспамятстве:

– Сабли улан, как молнии, скрестятся над Русью! Кровью русской залью дороги! Разорю мох на крышах жилищ, города и села подыму огнем да пущу на дым!..

Приказал обоих расказнить и ускакал прочь на кобыле своей, быстроты дивной.

Пленников выволокли из ямы.