Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа Страница 30

Мрачную атмосферу этих подземных лабораторий я тоже скорее ощущаю, нежели вижу. Меня перетаскивают с места на место, усаживают в какие-то странные кресла, вращаются диски, вспыхивает огненными лучами лампа, мне задают вопросы, я отвечаю. Здесь я поистине «клинический случай» и не более того, молодой врач, занимающийся мною, наверняка сроду не слыхал моего имени. У него не связано со мною никакого представления, ни хорошего, ни плохого. От моего поведения зависит, сочтет ли он меня симпатичным или же неприятным. Я стараюсь быть предельно собранным, не обмолвиться ни единым лишним словом, не относящимся к делу. И все же теряюсь, когда на мой вопрос, что он у меня нашел, врач отвечает удивленным взглядом: не обсуждать же эти вопросы с заурядны «клиническим случаем»! Не без иронии он заверяет меня в том, что все результаты осмотра он подробно опишет в заключении, кивает мне и приглашает следующего пациента.

Наступает полдень, когда по извилистым коридорам меня прикатывают на кровати обратно. Господи, я провел здесь всего лишь двадцать часов, но до чего же приятно и успокоительно увидеть вновь дверь своей палаты! Дома – насколько относительно это понятие! Ведь микроскопическая бацилла, приставшая к летящей пуле, наверняка чувствует себя там дома в такой же степени, как мы ощущаем своим родным домом нашу старушку Землю. Сейчас для меня стала домом эта комнатка на далеком севере, которого я, в сущности, совсем не видел, и стараюсь отвлечься, когда ловлю себя на неприятной мысли: а увижу ли я его вообще?

Впрочем, мой домашний мирок – не вся эта комната, а лишь постель, и даже не постель, а то логово, которое я вырыл себе между подушкой и простыней, чтобы мне удобнее было лежать на боку, когда накатят тошнота и головокружение. На столике мне уже приготовлена еда. Сливкам я всегда рад, а странная серая масса в тарелке выглядит подозрительно – ну, так и есть, пудинг. И если бы обычный пудинг, а то из рыбы, и посередине неизменное варенье. Нет, от этого придется воздержаться.

Супруга моя заявляется лишь к трем, она присутствовала при операции, которая длилась шесть часов кряду. Разумеется, операция проводилась на мозге, других в этой больнице и не делают: стокгольмская клиника – один из четырех мировых центров нейрохирургии. Подобно осужденному в камере смертников Синг-Синга, я все же интересуюсь случаем своего собрата по несчастью, делая вид, будто меня это вовсе не волнует, ведь мое прошение о помиловании подано… Начитавшись ученых книг, я ловко вставляю специальные выражения. Вместо того чтобы задать вслух вопрос, с которым, скуля и дрожа от страха, пристает ко мне затаившееся где-то за опухолью, у порога моего сознания, стиснутое и сдавленное Живое Существо: кричал ли и пытался ли убежать дикий зверь с зияющей Дырой в черепной коробке, хлестала ли кровь и сочилось ли мозговое вещество из вскрытого мозга, или вздернутая на дыбу жертва, открыв хрипящий рот и закатив глаза, в конце концов потеряла сознание, – вместо этого я проявляю сдержанный интерес, как будто Речь идет о точнейшем физическом опыте или ремонте часов. Ага, да-да, понятно, значит, подозрительной казалась лобная доля мозга… вентрикулография показывала, что воспалительный очаг находится там… двадцатилетняя девушка? Хм, даже у такой молоденькой… Ну, и что же, профессор точно обнаружил опухоль? Представьте себе, опухоли там не оказалось… один случай из тысячи, когда окончательно установленная локализация оказывается ошибочной. Судя по всему, изредка складывается такая ситуация, при которой смещение заполненных мозговых желудочков может быть истолковано двояким образом… Вообразите, вскрывает он оболочку, а там ничего нет, поверхность мозга ровная и белая… Вот это да! Ну, и что же Оливекрона?… Не дрогнул ни единым мускулом лица, даже губу не прикусил! Не сыскать во всем свете хирурга, который в таком случае не выругался бы. Я растерянно отвернулась: ну надо же быть такому невезению, первая операция, которую демонстрирует передо мною всемирно известный хирург, оказывается неудачной… Ну, а дальше что? Значит, опухоли вовсе и не было? Как это – «не было», вы уж дослушайте до конца. Профессор задумывается на миг, затем спокойно зашивает оболочку, укладывает на место выпиленный костяной кружок… Ну, и по ходу дела отдает распоряжения: больную отвезти опять в рентгеновский кабинет, мозговые желудочки не надо наполнять снова… сделайте мне еще один снимок, а через полчаса продолжим операцию. Я прихожу в ужас: помилуйте, господин профессор, как же можно через полчаса?! А как же, теперь я должен вскрыть череп у виска – дело в том, что опухоль наверняка находится там. Но разве нельзя сделать это завтра… или подождать, пока заживет эта рана?… Он улыбается. Вам, коллега, следовало бы знать, что если мозг, в котором находится опухоль, потревожен, то опухоль непременно должна быть удалена, иначе… Если я тотчас же не обнаружу источник болезни и не ликвидирую его, эта девушка умрет в течение суток. Я прекращаю спор. Через полчаса привозят больную, и профессор без колебаний приступает к очередной операции. У левого виска он выпиливает в черепе круг размером в ладонь. Затаив дыхание, мы ждем, что будет… а вдруг и здесь он ничего не обнаружит? Профессор абсолютно спокоен, как человек, который может ошибиться один раз, но не больше. Отделяет выпи ленный кусок, вскрывает надкостницу, зажимает все сосуды… Запускает скальпель в отверстие, раскрывает его, светит внутрь лампой… Мы все склоняемся над отверстием. На ровной, белой мозговой доле, ровно в центре выпиленного отверстия лежит огромная, круглая, красная, как гранат, опухоль, глубоко вросшая в мозговую кору…

– Значит, все-таки он ее отыскал!

– Поэтому операция и затянулась так надолго… Второй заход, пока он удалял опухоль, длился четыре часа.

– А девушка?

– Спит. Профессор убежден, что она выживет…

Теперь и я убежден в этом.

На послеобеденное время было назначено еще одно обследование, но я вымаливаю отсрочку до завтра. Однако банной процедуры никак не избежать, и меня вместе с койкой опять тащат куда-то. Ванная комната с решетчатым полом прогрета не слишком жарко. Там стоят две вместительные деревянные лохани, как У нас на виноградниках. Меня передают с рук на руки какой-то толстой, добродушной тетушке. Неужели же?… Вот именно, толстуха собирается собственноручно купать меня, она срывает с меня халат, укладывает в лохань, выплескивает туда воду и принимается с силой тереть меня. Я и забыл, что нахожусь в Швеции, где нагота не считается постыдной. Да и в качестве банщиц женщины куда ловчее, а этот аспект и впрямь поважнее любых условностей. Через минуту, закрыв глаза, я покорно отдаюсь в чужие руки, как делал это пятилетним мальчонкой… мне даже приятно, что энергичная толстуха сердито ворчит, намыливая мне волосы, должно быть, я неудобно держу свою больную, гудящую голову. Женщина говорит без умолку, хотя и знает, что я ни бельмеса не понимаю.

Когда я возвращаюсь в палату, мне вручают письма. Это первая моя корреспонденция из Пешта, где знают, что со вчерашнего дня меня можно застать теперь здесь. Денеш занятно излагает тамошние новости. Я угадываю между строк попытку что-то утаить от меня и велю жене зачитать вслух и ту часть письма, которая адресована ей. Чутье не обмануло меня: из завуалированных намеков я делаю вывод, что юридическую процедуру удалось приостановить, но со страховой компанией шутки плохи – ссылаясь на два просроченных взноса, компания требует нового медицинского освидетельствования. Денеш обещает все уладить, так что дело не дойдет до беды. (Точнее говоря, до беды таки дошло, но не со мной, а со страховой компанией, которая через несколько месяцев вылетела в трубу. Пожалуй, для них выгоднее было бы застраховаться у меня, а не наоборот.)

В пять часов открывается дверь. В палату входят трое: уже знакомый мне по утреннему обходу симпатичный и остроумный Шёквист, молодой врач-глазник и высокий, плечистый, белокурый, с такими же светлыми бровями-ресницами мужчина нордического типа. Сам Профессор.

Оливекрона

Я узнаю его благодаря тому, что он первым подходит к моей постели. Шёквист и другой, незнакомый мне врач почтительно держатся поодаль. Но и без этого, еще в дверях, едва они успели войти, я знал (хотя лиц почти не различаю), что это он.

– Как себя чувствуете? – спрашивает он, протягивая руку. Вопрос задает именно в такой форме, избегая обычного сюсюканья: «Ну как мы себя чувствуем»; или «Как мы поживаем?» Да, его манера определенно холодновата, но отнюдь не сдержанна. Он вежлив, но вежливость эта непринужденная, чувствуется, что самый задушевный тон его звучит так же.

Он не осматривает меня, не расспрашивает. Здесь нет ничего удивительного, ведь я знаю, что его визит всего лишь формальность. Врачи, проводящие обследование, ежедневно докладывают ему результаты, ему известно обо мне все, что нужно. И все же на меня странным образом действует тот факт, что мы не касаемся моей болезни. У меня складывается абсурдное впечатление, будто помимо картины болезни в его восприятии четко сложился мой облик. ошибочный ли, верный ли, но вполне определенный. Я чувствую себя слегка униженным, поскольку его не интересует мое мнение по поводу собственного состояния – может, он считает меня полным профаном или же, наоборот, фантазером (прослышал, наверное, что я с поэзией в родстве) и обороняется от моего необузданного воображения?