Феликс Максимов - Духов день Страница 31

  Хотела Богородица увидеть, как мучаются души человеческие. А всех мук не исчислить, тут и железное дерево, с железными ветвями и сучьями, а на вершине его железные крюки, а на них множество мужей и жен, нацеплены за языки, тут и муж, за ноги подвешенный в коптильне за края ногтей, и огненные столы и горящие на нем многие души, и жена, за зубы на колу висящая, чья утроба червями кипяща и поедаема, и реки кровавые, в которых захлебываются и смерти второй чают, и "Господи помилуй" испекшимся языком не выговорить. Змеи трехглавые пожирают тех, кого отроду мать и отец крепкими словами прокляли. Нет такой муки, издевательства, поругания, белокаленой боли, которую бы по Божьему милосердию, в кромешном аду не выдумали сторожевые ангелы. Пошли по колено ангелы, по сусекам поскребли, выпекли любовный белый хлеб из нашей костной муки, царю на стол подали. Да, Государь, жуй, глотай, нахваливай, мы еще напечем, муки много, год урожайный, таково наше ремесло Божье, тебе угождать.

  Но плакала Богородица, спрашивала грешников: - Что вы сделали, несчастные, окаянные, как попали вы сюда, недостойные? Тогда мученики сказали Богородице : "О благодатная, мы никогда света не видели, не можем смотреть наверх".

  Впился Кавалер ногтями в мякоть ладони, когда подали сзади кувшин осклизлый, оскалил зубы, и попросил:

  - Водки.

  Помедлили, но подали зеленую сулею. Он пил из горла, без вкуса и хмеля, и, охрипнув, читал, борясь с чугунным сном, налившим виски дополна:

  - ....И сказал Ей архистратиг Михаил : "Пойдем, пресвятая, я покажу тебе огненное озеро, где мучается род христианский". Богородица увидела и услышала их плач и вопль, а самих грешников не было видно, и спросила: "В чем грех тех, кто здесь находится?". И сказал ей Михаил: "Это те, что крестились и крест поминали, а творили дьявольские дела и не успевали покаяться, из-за этого они так мучаются здесь". И сказала Пресвятая архистратигу: "Единственную молитву обращаю к тебе, чтобы и я могла войти и мучиться с христианами, потому что они назвались чадами Сына моего". Но сказал архистратиг: "Будь в раю"....

  Осекся Кавалер, вполголоса слова Богородицы перечел, будто впервые. Ожёг глотку последний глоток зелья, покатилась пустая сулея.

  На последнем издыхании теплился промасленный фитилек. Спали по углам скоты и уродцы вперемешку теснехонько.

  - Что же, Она хотела с нами остаться в проклятии? Одной из нас? Она - и не с ними, за царским столом, а с нами... В реке сукровичной, на столах пыточных, в гробах свинцовых, во всем, что милостивцы господни для нас придумали. Она хотела, чтобы ее, чистую, с нами черви ели, не хотела свысока на нас смотреть и радоваться тому, что спасена... Она нас не судила? Не кляла? Не плюнула? Не отвернулась? Бабушка, бабушка, слышишь, как хорошо...

  Блудное сияние за оконными занавесями разливалось неумолимо в последней белизне.

  Лежала бабка с открытыми глазами, лицо обтянулось по черепу, как барабанная шкура, дышала чуднО, как никогда раньше, будто трудную работу совершала, как нарочно: Хы-гы, хы-гы, хы-гы..."

  Язык обметанный вывалился.

  - Ба...бушка... - по слогам шепнул Кавалер и вспотевший лоб ее потрогал.

  Вдруг села старуха, пальцем на него прицелилась и с ненавистью сатанинской затвердила в такт равновесному отходному дыханию:

  - Ты. Ты. Ты. Ты.... - откинулась на полуслове, протянулась на соломе во весь рост.

  Уронил отреченную книгу Кавалер и растерялся. Заснула?

  Неверен огонек, выпил почти все маслице и сократился кружок светлый - того гляди остынет...

  В сиянии смутном снизу вверх выступило лицо, будто умным скульптором сильно вылепленное. Тяжелый лоб, с круглыми залысинами, скулы и провалы ласковых глаз. Челюсть мужская, красивая, надежная. И за приятным этим лицом некстати взгромоздился горб, словно улиткин дом.

  Сказал собеседник Кавалеру два слова:

  - Царствие Небесное.

  - Отмучилась? - без веры, спросил Кавалер, сам не зная, с кем говорит.

  - Она давно умерла, - ответил собеседник - и протянул ниоткуда миску с водой и чистую тряпицу, - не бойся. Умой ее личико и сам все увидишь.

  Покорно взял Кавалер приношение, сел рядом со старухой, и медленно выжав влагу в миску, стал отирать лицо бабкино. И под руками его, искаженные мукой черты разгладились и сырой гипсовой белизной залились ото лба до подбородка. Это смерть свое милосердное искусство навела, раскрылась бабушка в красоте последней, как отреченная книга, отступила скверна и ненависть.

  Легко закрыл глаза новопреставленной Кавалер, припал щекой спелой ко впалой ее щеке. Язык на место убрал. Поцеловал в губы. Рукавом, отер слезы, он сам не заметил, что плачет, оттого и плакал, не боясь справедливого стороннего осуждения.

  И наконец рассмотрел Кавалер с кем разговаривал в тяжелый час.

  Сидел напротив него, скорчившись над истратным светом, черный горбатый карла.

  Подбородком в колено уперся. Огромный горб безобразил его, словно Господь Бог его подвыпив творил, а протрезвел, ахнул, скомкал в кулаке. Но потом пожалел и шмякнул как попало наземь - живи по милости Моей, разрешаю.

  Одурев от бессонницы, пытался вспомнить Кавалер, как же раньше, среди бабкиных потешнников не замечал его, да разве заметишь в толпе юродиков еще одного карлу - мало их что ли под ногами болтается, как кошки, все на один салтык.

  Черный карла ростом с дитя семилетнее, ручки-ножки скручены недугом врожденным до нелепости, а лицо мудрое, мужское, тяжелое и прекрасное в зрелости своей. С такой лаской и тоской смотрел карла, что сердце падало. Повторил не пискляво, а сливовым ласковым баском:

  - Царствие Небесное.

  - Я надеюсь... - отозвался Кавалер, на покойницу указывая.

  - Ты не понял - усмехнулся карла - Царствие Небесное, это меня так зовут. Возьми меня на руки, я окна открою, пока все спят.

  Безропотно Кавалер, чужой плоти гнушавшийся, поднял карлу под мышки, понес от окна к окну, удивляясь, как же по-детски легко тельце уродца. Черный карла деловито снимал с оконных рам холсты, отпирал щеколды - и вступило в спальню постылое бессолнечное утро и свежий масленичный сквозняк.

  - Батюшку надо... И способных женщин... Обмыть, нарядить... - вспомнил Кавалер.

  - Всех уже пригласили, не беспокойся, - ответил Царствие Небесное - Ты свободен.

  Когда освободили окна, карла снова уселся напротив на стопку книг, и засмотрелся Кавалер в карие глаза Царствия Небесного - никогда прежде не было ему так спокойно.

  Будто по-писаному ведал Кавалер, Царствие Небесное понапрасну судить не будет, спокойная ласка и вечное верное дружество во взгляде Царствия Небесного крещенской иорданью застыло.

  Спросил Царствие Небесное.

  - Хочешь ли ты, чтобы я остался в твоем доме?

  - Да, - не раздумывая позволил Кавалер Царствию Небесному.

  - Возьми свои книги, иди, читай их, сколько сможешь. Берегись себя, но ничего не бойся. Твои яды в тебе. А я буду приходить к тебе в сумерках и беседовать. Ответь снова: хочешь ли ты, чтобы я остался в твоем доме?

  - Да. Приходи и беседуй. Вот и славно, -но, опомнившись, крепко сдавил Кавалер щипком свою пышную щеку с высохшим слезным следом, будто прочь с костей сорвать хотел, посмотрел отчаянно на Царствие Небесное:

  - Скажи мне, почему со всех сторон говорят, что изменилось лицо мое с ноября. Да и сам я чую, что неспроста расцвел, что со мной, отчего наказал меня Господь красотой, как проказой?

  - Тебе лучше знать, - ответил Царствие Небесное, и как обезьяна, горб почесал, подобрал с половицы опорожненную сулею. - Можно ли в эту малую емкость бочку перелить? Нельзя. Так и в тебя Господь красоту на десятерых потребную влить хочет. Будешь хорошеть с каждым днем, но потом треснешь по швам от излишка.

  Брезгливо содрогнулся Кавалер, отвернулся от Царствия Небесного.

  - Что ты мелешь? Разве "хорошо" бывает "слишком"?

  - В свой срок узнАешь. Это Божья шутка. Есть у меня для тебя подарок, только ответь сперва: хочешь ли ты, чтобы я остался в твоем доме?

  - Хочу, и недоверчиво встряхнул карлу за плечи Кавалер, - зачем все время спрашиваешь?

  - Больше не стану - осклабил резцы Царствие Небесное. - Трижды ты разрешил мне. С меня довольно по уговору. Держи подарок. Он будет тебя любить. Подобное к подобному льнет.

  Сунулся черный карла в угол - бросил на колени Кавалеру дар. Живое забилось в страхе.

  - Зверёк... - удивился Кавалер и, не веря подарку, обрадовался.

  То был живой белоснежный хорек-фретка, таких итальянцы называют фурро, на мордочке черная маска, глаза - бусинки с алым отливом, лапочки внимательные, спинка гибкая и податливая, шерсть взъерошена, когда Кавалер, боясь испугать, прикоснулся к нему, встопорщился зверь, кольцом свился, "не тронь меня!"

  Помнил Кавалер, что старинные люди придумали, мол, белый хорек фурро или горностайка - зверь не простой, паче жизни ценит чистоту шкуры своей, и ловят его жестокие особым образом. Нельзя драгоценную шкуру попортить выстрелом, а выслеживают ловцы те тропы, по которым горностай ходит к проточным ручьям пить и разливают на тех тропах зловонную навозную жижу. И гонят его трещотками и колотушками в самую грязь. Видит малый зверь, что по грязной дороге гонят его и противится участи, понуро поворачивается и самовольно в руки убийц идет, чтобы остаться чистым.