Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4 Страница 32

Ничему не следует учить,

И печальна так и хороша

Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,

Не умеет вовсе говорить

И плывет дельфином молодым

По седым пучинам мировым.

Декабрь 1909

Мандельштам никогда не был усидчивым студентом, но он всегда искал и находил в формальных науках точки отсчета своим подсознательным догадкам. Что же касается интуиции как фактора познания, то можно представить, с каким чувством слушал Мандельштам лекции Анри Бергсона в Париже годом раньше (1908). Каждое слово мэтра падало на благодатную почву {3}.

Интуитивные догадки рождают новое знание, но и возникают они на уровне накопленных знаний. Что было в самом начале – вечный вопрос. Разрывая эту цепь, Мандельштам в раннем стихе говорит, что его интуиция питается мистической субстанцией – исторической памятью, данной поэтам:

Я не слыхал рассказов Оссиана {4},

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы

Мне чудится в зловещей тишине,

И ветром развеваемые шарфы

Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство –

Чужих певцов блуждающие сны;

Свое родство и скучное соседство

Мы презирать заведомо вольны.

И не одно сокровище, быть может,

Минуя внуков, к правнукам уйдет,

И снова скальд чужую песню сложит

И как свою ее произнесет.

1914

Свое назначение как приемника и дешифровщика сигналов пространства и времени он осознал рано и был в этом постоянен.

Мандельштам критически относился ко многим ранним стихам, но в стихотворении 1912 года, к которому он вернулся в 1937-м, изменена (не самым удачным образом) всего одна строфа — по мнению поэта, она нарушала космический тон стиха:

Я вздрагиваю от холода –

Мне хочется онеметь!

А в небе танцует золото –

Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,

Люби, вспоминай и плачь,

И, с тусклой планеты брошенный,

Подхватывай легкий мяч!

Так вот она – настоящая

С таинственным миром связь!

Какая тоска щемящая,

Какая беда стряслась!

Что, если, над модной лавкою,

Мерцающая всегда,

Мне в сердце длинной булавкою

Опустится вдруг звезда? {5}

1912

Еще более отчетливо мысль о поэте как медиуме, извлекающем образ из хаоса или звук из шума, прозвучала вот в этом стихе:

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шепот

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

1933

Это из цикла «Восьмистишия» конца 33-го года. А вот более позднее, почти финальное, — о том, как это происходит, о процессе рождения образа. Трагический окрас этих строк к раскрытию темы мало что прибавляет. Но с этим ничего не поделаешь — оно написано в 1937-м:

Дрожжи мира дорогие:

Звуки, слезы и труды —

Ударенья дождевые

Закипающей беды

И потери звуковые —

Из какой вернуть руды?

В нищей памяти впервые

Чуешь вмятины слепые,

Медной полные воды, —

И идешь за ними следом,

Сам себе немил, неведом —

И слепой, и поводырь...

Мандельштам воспринимал мир синтетически, в соединенности его отдаленных частей. Сверстник Мандельштама, в будущем академик, Виктор Жирмунский {6} писал в 1921 году: «Мандельштам любил соединять в форме метафоры или сравнения самые отдаленные друг от друга ряды понятий». Юрий Тынянов {7} ему вторит («Промежуток», 1924): «…Эти странные смыслы оправданы ходом всего стихотворения, ходом от оттенка к оттенку, приводящим в конце концов к новому смыслу. Здесь главный пункт работы Мандельштама — создание особых смыслов. Его значения — кажущиеся, значения косвенные, которые могут возникать только в стихе, которые становятся обязательными только через стих».

Пожалуй, первым по времени таким неожиданным смыслом, найденным в современном событии, была Мандельштамовская «Европа», написанная в связи с началом Первой мировой войны. Маяковский откликнулся на «августовские пушки» {8} драматической предельно-конкретной риторикой:

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

Италия! Германия! Австрия!»

И на площадь, мрачно очерченную чернью,

Багровой крови пролилась струя! ...

1914

Совсем иначе воспринял это событие Мандельштам, глядящий на карту Европы отстраненно, с высоты птичьего полета, подобно Лермонтовскому Демону:

Как средиземный краб или звезда морская,

Был выброшен последний материк.

К широкой Азии, к Америке привык,

Слабеет океан, Европу омывая.

Изрезаны ее живые берега,

И полуостровов воздушны изваянья;

Немного женственны заливов очертанья:

Бискайи, Генуи ленивая дуга.

Завоевателей исконная земля –

Европа в рубище Священного Союза –

Пята Испании, Италии Медуза

И Польша нежная, где нету короля.

Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта

Гусиное перо направил Меттерних {9}, –

Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта!

Сентябрь 1914

Более сиюминутными были отклики Мандельштама на февральскую и октябрьскую революции. Эти стихи позитивны и полны гражданского пыла. Способы обличения эпохи средствами высокой поэзии ему еще предстояло изобрести и освоить. Пока что больше ему удается эпический, философский тон, как ранее в «Европе». Мало кто сказал лучше о великом перевороте и о тех, кто ужаснулся, но сохранил надежду:

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенёт.

Восходишь ты в глухие годы,

О, солнце, судия, народ!

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

B ком сердце есть, тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Мы в легионы боевые

Связали ласточек, – и вот

Не видно солнца, вся стихия

Щебечет, движется, живет.

Сквозь сети – сумерки густые –

Не видно солнца и земля плывет.

Ну, что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом, океан деля.

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Май 1918

Поворот руля происходит и в поэзии Мандельштама. В ответ на расстрел Гумилева он пишет чудесные стихи, которые звучат как стихи нового времени:

Умывался ночью на дворе.

Твердь сияла грубыми звездами.

Звездный луч — как соль на топоре.

Стынет бочка с полными краями.

…

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее.

Чище смерть, соленее беда,

И земля правдивей и страшнее.

 1921

Эти строки могут быть истолкованы и как признание правоты «исторического процесса», и как призыв к самому себе снять розовые очки и проститься с революционным идеализмом.

Пожалуй, второе толкование все же вернее, если вспомнить «Концерт на вокзале», предваряющий написание «Шума времени». Замечу, что вокзал в Павловске, о котором идет речь, это первая в России железнодорожная станция, которая была названа вокзалом {10}. Именно потому, что с пушкинских времен и до начала 1900-х станция оставалась воксалом – местом гуляний и концертов.

Пушкин еще в лицейском стихе 1813 года «К Наталье» писал:

Пролетело счастья время,

Как, любви не зная бремя,

Я живал да попевал,

Как в театре и на балах,

На гуляньях иль в воксалах

Легким зефиром летал...

О, эта пушкинская легкость! А вот – Мандельштам. Контраст трагикомичен:

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит,

Но, видит бог, есть музыка над нами, –

Дрожит вокзал от пенья аонид {11},

И снова, паровозными свистками

Разорванный, скрипичный воздух слит.

Огромный парк. Bокзала шар стеклянный.

Железный мир опять заворожен.

На звучный пир в элизиум {12} туманный

Торжественно уносится вагон.

Павлиний крик и рокот фортепьянный.

Я опоздал. Мне страшно. Это сон.

И я вхожу в стеклянный лес вокзала,

Скрипичный строй в смятеньи и слезах.

Ночного хора дикое начало

И запах роз в гниющих парниках,

Где под стеклянным небом ночевала

Родная тень в кочующих толпах.

И мнится мне: весь в музыке и пене

Железный мир так нищенски дрожит.

B стеклянные я упираюсь сени.

Горячий пар зрачки смычков слепит.

Куда же ты? На тризне милой тени

В последний раз нам музыка звучит

1921

В годы НЭПа Мандельштам не пишет стихов. Этот период, в который уложилась почти вся жизнь и борьба обэриутов, где-то с 1924-го и по 1930 год, для Мандельштама-поэта обернулся пятилетним молчанием. Он писал прозу — «Шум времени», «Феодосию», «Египетскую марку», переводил, пытался понять свое место в «советском литературном процессе», который в эти годы вставал на ноги. В результате выработал к нему глубокое отвращение и осознал свою с ним несовместимость. Требовался только повод, чтобы этот нарыв прорвался.