Неизв. - i_166602c1f3223913 Страница 34

ребята, нашли убитым в лесу. Из вашей роты, господин поручик, и наш

господин подпоручик приказал спросить вас, не пошлете ли вы кого

посмотреть и не захотят ли товарищи сами захоронить его.

Поручик Лукаш открыл капсюль; сомнения не было – это было удостоверение

личности Швейка. У Лукаша было такое ощущение, словно у него в теле

кусок льда медленно пополз от головы к ногам.

– Где он? Вы его принесли? – с трудом произнес он.

– Никак нет, господин поручик. Он еще в лесу. Шрапнельным стаканом ему

разбило голову.

Поручик быстрым шагом двинулся за солдатом, в то время как Балоун, все

еще причитая и плача, стал собирать людей, чтобы вырыть могилу, а затем

поспешил с ними вслед за поручиком.

На опушке леса лежал убитый солдат; на нем были только штаны, а над ним

на сучке висела куртка, на которой блестели три медали. Ноги убитого

были босы, а сапоги стояли немного поодаль. Голова была совершенно

разможжена; мозг и кровь забрызгали все кругом. Поручик осмотрел куртку

с медалями, несомненно принадлежавшую Швейку, и глухим голосом сказал

солдатам:

– Выройте ему могилу там, под дубом.

К горлу его подкатывался ком, на глаза навертывались слезы; уходя, он

мысленно повторял: «Стало быть, и Швейк! Бедный Швейк!» – и ему

казалось, что теперь ближайшая очередь – за ним самим.

Балоун поздно вернулся с могилы, шатаясь, как больной. Он разогрел

своему поручику ужин и, сидя за свечкой, достал молитвенник.

– Мы ему, товарищу золотому, поставили на могилу березовый крест; ведь

бедняга спит в неосвященной земле, словно скотина какая.

Поручик Лукаш не ответил. Балоун открыл книгу и начал вполголоса читать

молитву за упокой душ убиенных на поле брани.

Потатчик скоро улегся, а Балоун продолжал читать молитвы. – Помолимтесь

за дорогих усопших! Подай им вечный мир и упокоение, господи, и да

озарит их вечный, немеркнущий свет. Мир праху их…

И вдруг брезент, висевший над входом в блиндаж, приподнялся, и в блиндаж

скользнула чья то белая фигура.

– Пресвятая богородица клокотская! Это ведь дух Швейка! Он не находит

себе покоя в могиле! – застучал зубами Балоун, отступая в дальний угол, где спал поручик. Белая фигура остановилась у стены и стала шарить в

висевшем там ранца Балоун, ни жив, ни мертв, прижал к груди молитвенник

и принялся заклинать ее:

– Во имя пресвятой троицы, сгинь, сатана, рассыпься, не тронь невинной

душеньки.

– Балоун, дубина, брось дурака валять! С ума ты спятил или допился до

чортиков? – негромко раздалось из уст привидения. – Заткнись, тебе

говорят, и не буди господина поручика; уж я как нибудь дотерплю до утра.

– Иисус Мария, он хочет оставаться здесь до утра! – взвизгнул Балоун, валясь на поручика. – Это дух Швейка! Это дух Швейка!

– Ты что, очумел, что ли, Балоун? В чем дело? – напустился тот на своего

денщика.

Тогда к нему приблизилась какая то белая фигура, взяла под козырек, выпятила грудь и промолвила:

– Так что, господин поручик, дозвольте доложить: хворосту я не принес, а

в лесу кто то украл у меня одежду. Я, знаете, положил ее на муравейник, чтобы муравьи выбрали из нее вшей и гнид. Это, господин поручик, очень

практичный способ. Муравьи так вычищают из нее всех вшей и их яички, что

сердце радуется… А затем, дозвольте сказать, я вымыл в ручье ноги и

маленько соснул, а когда проснулся, то моей одежды уже не было. Я и

постеснялся вернуться голым при свете, господин поручик, чтобы у нас не

было скандала… Покорнейше прошу выдать мне новое обмундирование и белье

и разыскать вора, который украл у меня мои медали. Говорят, кого то из

нашей роты убило, господин поручик.

– Ты получишь новое обмундирование, Швейк, само собою разумеется, – со

вздохом облегчения сказал поручик. – А знаешь. Швейк, мне уже много было

с тобой хлопот, но, если бы тебя в самом деле убили, мне было бы очень жаль.

– Так что, господин поручик, дозвольте доложить, – ласково усмехнулся

Швейк, – что я, стало быть, ради вас не дам себя убить.

Тем временем Балоун пришел в себя и, ощупав Швейка и увидав, что тот

курит трубку, в конце концов поверил, что это не привидение. Он

рассказал Швейку, какие торжественные похороны ему устроили, и как вора

убило шрапнелью. Услышав, что медали спасены, Швейк изрек: – А я даже на них не написал: «Кто у меня их украдет, у того рука

отсохнет». Ведь вор то только успел надеть штаны, как смерть его уже и

наказала. И кто знает, что было бы, если бы он надел и мою куртку; пожалуй, с ним могло бы случиться еще что нибудь похуже.

Спустя неделю русские снова перешли в наступление. Их артиллерия была

уже пристреляна, и потому снаряды градом сыпались в австрийские окопы.

Земля превратилась в сплошной ад. Двенадцать часов, не переставая, снаряды долбили в одно и то же место, разрывая проволочные заграждения, разнося в щепы блиндажи, калеча и убивая людей. К вечеру, когда огонь

немного затих, в окопах распространился приказ: «Отступать! Отойти

назад! Всем!»

Батальон не отошел, а побежал назад. Не надо было подгонять солдат; позади них от времени до времени вспыхивало протяжное русское: «Урааа

рааа раа!» – и это одно окрыляло их шаг. До поздней ночи прокладывали

себе солдаты дорогу в темноте, то утопая по колено в песке, то

проваливаясь еще глубже в трясину. Наконец, перед ними мелькнула

деревня, и выбившиеся из сил, измученные солдаты залезли на сеновалы и в

сараи. Неприятель не преследовал их и позволил им отдохнуть до утра; но

затем он стал обстреливать деревню шрапнелью.

Поручик Лукаш приказал отступать дальше и попытался выйти с батальоном

на шоссе. Они вскоре добрались до него, но застали тем невероятный хаос.

То и дело опрокидывалась какая нибудь повозка или двуколка, задерживая

все движение до тех пор, пока ее не сталкивали с шоссе в канаву. Солдаты

останавливались, и снимали с них консервы, хлеб и сахар, невзирая на

удары офицерских стэков и угрозы револьверами. К кучке солдат, громивших

повозку с консервами, присоединился и Швейк. Он набил себе полный ранец

и хлебный мешок жестянками, за что удостоился похвалы со стороны

старого, бывалого фронтовика:

– Ты прав, братец. Это ты хорошенько спрячь, а остальное можешь все

выбросить вон. Если у тебя есть полный хлебный мешок, ложка и котелок, то ты на войне не погибнешь, потому что для сохранения жизни эти вещи

важнее, чем винтовка.

Своего поручика Швейк уж давно потерял, а Балоуна не видел с самого

утра. Он мирно катился один в этом человеческом потоке, который

останавливался, колебался, стонал и ругался, но все же неудержимо

двигался вперед. Перед ним по шоссе погонщики гнали гурты скота, чтобы

он не достался неприятелю; целые стада быков, коров и телят смешались с

доблестными воинами серо синей армии. А неприятель наседал, и его

артиллерия, пристрелявшись, стала слать очередь за очередью в самую гущу

людей и животных. Это произвело среди несчастной четвероногой скотины, которую не вымуштровали оканчивать свою жизнь среди такого фейерверка, страшнейшую панику; животные взбесились, вырвались и бросились с

опущенными рогами на стену окружавших их людей. На шоссе образовались

клубки трепещущих тел, катившихся то в ту, то в другую сторону. Раненые

животные, обезумев от боли и страха, ринулись, сметая все на своем пути, во все стороны с шоссе на волю… Но вот к шрапнели русские прибавили и

несколько фугасов; один из них угодил в самую середину шоссе, и в

возникшей вокруг него суматохе разыгралась трагедия, которую мало кто из

окружающих заметил. Из-за чудовищного столба дыма вынырнула вдруг

великолепная породистая корова, слепо бросилась, наклонив голову, со

всех ног вперед и вонзила свои длинные, острые рога в ранец какого-то

солдата, шагавшего на краю дороги, и стремглав умчалась в поле. А на ее

рогах болтался на ремнях ранца солдат, дико размахивал руками и орал: – Стой, стой, дура! Ведь тебя же расстреляют за государственную измену!

Стой!… Нет, такой штуки со мной еще никогда не случалось!…

Разъезд 8 го Донского казачьего полка осторожно, шаг за шагом, пробирался вперед. Это был головной разъезд отряда, шедшего на смену

измученных частей 3 го Кавказского армейского корпуса. Пять казаков

ехали по дороге, держа наизготовке длинные пики. Па опушке небольшой

рощи они остановились, сошли с коней и, ведя их на поводу, углубились в

тень деревьев. Хорунжий шел впереди; вдруг он обернулся и прошипел: – Ложись!

Казаки мигом легли, а офицер ползком стал пробираться в самую чащу, откуда доносилось коровье мычанье, топот и человеческий голос. Вскоре

офицер вернулся и шопотом отдал приказание. Казаки вскочили на коней и