Пол Остер - Измышление одиночества Страница 34

Вот как начинается «Тысяча и одна ночь». В конце же всей хроники, после рассказа за рассказом за рассказом, – конкретный результат, и в нем – неизменная суровость чуда. Шахразада родила царю троих сыновей. Урок ясен вновь. Говорящий голос, женский говорящий голос, голос, что рассказывает истории о жизни и смерти, имеет силу даровать жизнь.

«Есть ли у меня право перед твоим величеством, чтобы я могла пожелать от тебя желание?”

И царь сказал ей: “Пожелай, получишь, о Шахразада”.

И тогда она кликнула нянек и евнухов и сказала им: “Принесите моих детей”.

И они поспешно принесли их, и было их трое сыновей, один из которых ходил, другой ползал, а третий сосал грудь. И когда их принесли, Шахразада взяла их и поставила перед царем и, поцеловав землю, сказала: “О царь времени, это твои сыновья, и я желаю от тебя, чтобы ты освободил меня от убиения ради этих детей”»[117].

Заслышав эти слова, «царь заплакал и прижал детей к груди». Он признается в любви к Шахразаде.

«И город украсили великолепным украшением, подобного которому раньше не было, и забили барабаны и засвистели флейты, и заиграли все игрецы, и царь наделил их дарами и подарками, и роздал милостыню нищим и беднякам, и объял своей щедростью всех подданных и жителей царства».

Зеркальный текст.

Если у голоса женщины, рассказывающей истории, есть сила привести в мир детей, так же истинно, что у ребенка есть сила оживлять истории. Говорят, человек сойдет с ума, если по ночам ему не будут сниться сны. Точно так же, если ребенку не позволять вступать в воображаемое, он никогда не сможет совладать с действительным. Потребность ребенка в историях так же фундаментальна, как и его потребность в пище, и проявляется она так же, как и голод. «Расскажи мне сказку, – говорит ребенок. – Расскажи сказку. Расскажи, папа, ну пожалуйста». Тогда отец садится и рассказывает сыну сказку. Или же ложится рядом в темноте, устроившись на детской кроватке, и начинает говорить так, словно в мире не остается больше ничего, один лишь голос его, рассказывающий сыну историю в темноте. Часто это волшебная сказка или повесть о приключениях. Однако чаще всего это простой скачок в воображаемое. «Некогда жил-был маленький мальчик по имени Дэниэл», – говорит О. своему сыну по имени Дэниэл, и эти истории, в которых герой – сам мальчик, быть может, нравятся ему больше всех. Точно так же, осознает О., сидя у себя в комнате и сочиняя «Книгу памяти», он говорит о себе как о другом, чтобы рассказать историю о себе. Он должен удалить себя, чтобы себя обрести. И потому говорит: О., хотя имеет в виду «я». Потому что история памяти – это история ви́дения. И даже если того, что нужно видеть, здесь больше нет, это история видения. Голос, стало быть, не умолкает. И хотя мальчик закрывает глаза и засыпает, не умолкает отцовский голос в темноте.

«Книга памяти». Книга двенадцатая.

Дальше зайти он уже не может. Дети страдали от рук взрослых вообще безо всякой причины. Детей бросали, оставляли голодать, убивали – и причин тому не было никаких. Невозможно, понимает он, зайти дальше.

«Но вот однако же детки, – говорит Иван Карамазов, – и что я с ними стану тогда делать?» И далее: «Я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены»[118].

Каждый день без малейших усилий он обнаруживает: у него это перед самым носом. Это дни краха Камбоджи, и он здесь каждый день – смотрит на него с газетного листа, неизбежными фотографиями смерти: истощенные дети, взрослые, у которых в глазах ничего не осталось. Джим Хэррисон, к примеру, инженер Оксфама[119], отмечает у себя в дневнике: «Посетили медпункт на 7-м километре. Совершенно никаких препаратов или медикаментов – серьезные случаи истощения – явно просто умирают от нехватки пищи… Сотни детей истощены – много кожных заболеваний, облысения, обесцвечивания волос и сильного страха среди всего населения»[120]. Или далее, описывая то, что видел при посещении Больницы им. 7 января в Пномпене: «…жуткие условия – дети в постелях в грязном тряпье умирают от истощения – никаких медикаментов – никакой еды… От ТБ на фоне истощения у людей вид узников Бельзена. В одной палате тринадцатилетний мальчик привязан к койке, потому что буйствовал – многие дети осиротели – или не могут найти свои семьи – и у людей наблюдается множество нервных тиков и конвульсий. Лицо одного полуторагодовалого мальчика полностью разрушено, похоже, кожной инфекцией, плоть распалась от детской пеллагры в серьезной форме – в глазах гной, его держит на ручках пятилетняя сестра… Мне все это вынести очень трудно – и подобная ситуация наверняка сейчас у сотен тысяч кампучийцев».

За две недели до того, как О. это прочел, он отправился ужинать со своей знакомой П., писателем и редактором крупного новостного еженедельника. Так вышло, что она как раз готовила к публикации «камбоджийскую историю». Почти все написанное о тамошних условиях в американской и иностранной прессе проходило у нее перед глазами, и она рассказала О. про материал, подготовленный для газеты в Северной Каролине американским врачом-добровольцем в одном лагере беженцев за тайской границей. В статье говорилось о визите супруги американского президента Розалинн Картер в те лагеря. О. помнил снимки, печатавшиеся в газетах и журналах (Первая леди обнимает камбоджийского ребенка, Первая леди беседует с врачами), и, несмотря на все, что он знал об американской ответственности за создание тех условий, против которых приехала протестовать миссис Картер, его эти снимки тронули. Выяснилось, что миссис Картер навестила тот лагерь, где работал американский врач. Лагерный лазарет – времянка: крыша из веток, несколько опор, пациенты лежат на циновках прямо на земле. Приехала жена президента, за нею – целый рой официальных лиц, репортеров, операторов. Их оказалось слишком много, и, шествуя через лазарет, они наступали больным на руки своими тяжелыми западными ботинками, отсоединяли ногами капельницы, нечаянно пинали тела. Вероятно, такой сутолоки можно было избежать, а может, и нет. Как бы то ни было, когда посетители завершили свою инспекцию, американский врач обратился с просьбой. «Прошу вас, – сказал он, – не мог бы кто-нибудь из вас потратить немного времени и сдать кровь для наших больных; даже у самых здоровых камбоджийцев она слишком жидкая, а наши запасы уже кончились». Но группа Первой леди выбивалась из графика. В тот день следовало посетить и другие места, посмотреть и на других страдающих людей. «Просто нет времени, – сказали они. – Извините. Нам очень жаль». И так же внезапно, как явились, посетители убыли.

В этом мир чудовищен. В этом мир может привести человека лишь к отчаянию, причем отчаянию такому полному, такому безоглядному, что ничего не откроет двери этой тюрьмы – безнадежности, О. вглядывается за прутья своей камеры и находит только одну мысль, дарующую ему хоть какое-то утешение: образ его сына. И не просто его, а любого сына, любой дочери, любого ребенка любых мужчины или женщины.

В этом мир чудовищен. В этом он, кажется, не предлагает никакой надежды на будущее, О. смотрит на своего сына и сознает, что не должен поддаваться отчаянию. Есть ответственность за юную жизнь, и тем самым он привел эту жизнь в бытие, а потому обязан не отчаиваться. Минута за минутой, час за часом, которые он остается в присутствии своего сына, удовлетворяет его потребности, отдает себя этой юной жизни, коя есть нескончаемое предписание оставаться в настоящем, он чувствует, как его отчаяние испаряется. И хотя он не перестает отчаиваться, отчаиваться себе он не позволяет.

Мысль о страдании ребенка, следовательно, для него чудовищна. Она еще чудовищнее самой чудовищности этого мира. Потому что лишает мир единственного утешения, и в том, что мир нельзя представить без утешения, – чудовищна.

Дальше ему не зайти.

Вот с чего все начинается. Он стоит один в пустой комнате и начинает плакать. «Она для меня чересчур; я не могу заставить себя свыкнуться с этой мыслью» (Малларме). «У людей вид узников Бельзена», как отметил инженер из Камбоджи. И да – в том самом месте умерла Анна Франк.

«Удивительно, – писала она всего за три недели до ареста, – что я еще сохранила какие-то ожидания, хотя они и кажутся абсурдными и неисполнимыми… Я вижу, как Земля постепенно превращается в пустыню, и настойчиво слышу приближающийся гром, несущий смерть, я ощущаю страдания миллионов людей, и все же, когда смотрю на небо, то снова наполняюсь уверенностью, что хорошее победит, жестокость исчезнет…»[121]

Нет, он не имеет в виду, что это – единственное. Он даже не делает вид, будто говорит, что это можно понять, что, говоря об этом, не переставая, в нем можно будет открыть смысл. Нет, это не единственное, и жизнь вместе с тем продолжается – кое для кого, если не для большинства. Однако в этом есть то, что всегда будет бежать понимания, он хочет, чтобы для него оно всегда было до начала. Как во фразах: «Вот с чего все начинается. Он стоит один в пустой комнате и начинает плакать».