Слава Бродский - Бредовый суп Страница 35

– Ну и что же здесь поучительного? – спросил я.

– А то, что его старый друг почти в то же самое время тоже подал заявление на выезд в Америку. Но он крепко запомнил тот урок, который ему преподали когда-то мой дядя и Кей-Джи-Би. Поэтому, заполняя анкеты, он не указал в них ту контору, где он когда-то работал с моим дядей. Через месяц он благополучно получил разрешение на выезд. А мой дядя через полгода умер и так и не смог никогда побывать за пределами своей родины.

Каждый из нас потянулся за своим бокалом, и в течение нескольких минут никто из нас не сказал ни слова.

– Говорят, что сейчас многое изменилось в России, – сказал наш француз.

– Конечно, – сказал Сережа. – Во-первых, они сменили названия. А во-вторых, наконец-то завершили вторую стадию процесса “экспроприация – приватизация”.

– Что это значит? – спросил француз.

– Они забрали всю собственность в свои руки и потом, когда надо было это все поделить между собой, пережрали сами себя, как тараканы, и утеряли основную идею, ради которой они все это затеяли.

– Но сейчас, кажется, сообразили, что к чему, – сказал я.

– Да, – сказал Сережа. – Но самое интересное заключается в том, что народ до сих пор не понимает, что произошло. Я недавно читал статью одного, как было написано в предисловии, известного ученого-физика, философа. Так вот этот известный ученый философ совершенно серьезно писал что-то в таком духе: “Вот была могущественная держава, и, казалось, ничто не сможет ее расшатать, и вдруг по совершенно необъяснимым причинам она рухнула в одночасье”.

– Да, – сказал француз, – я тоже так думаю.

– Тебе простительно так думать. Во-первых, ты не жил нашей жизнью и не знаешь ее. Во-вторых, ты не являешься известным ученым и философом.

– Ты хочешь меня обидеть? Мои работы довольно известны...

– О, прости, – сказал Сережа, – но уж точно, что ты не философ.

– Нет, – сказал француз.

– Значит, тебе это, по крайней мере, на половину или даже на две трети простительно.

– А что тебе кажется странным в том, что сказал этот ученый?

– А то, что причины развала державы довольно очевидны. Тем, кто стоял у руля, был выгоден этот развал. Они оборонялись только до поры до времени и по неграмотности понаделали много ошибок и потеряли контроль над ходом событий.

– И мы вырвались из клетки, – сказал я.

– Да, – сказал Сережа. – Но после того как термин “приватизация” приобрел в обществе нормальное звучание, они поняли, что развал будет выгоден в первую очередь им. В девяносто первом они грудью легли, борясь против путча, и победили, несмотря на то, что большинство населения поддерживало путчистов.

– Почему же путчисты проиграли? – спросил француз.

– Кто-то должен был проиграть. А потом все эти путчисты, наверное, просто были поглупее тех, против кого они боролись.

– Что согласуется с твоей теорией, – сказал я Сереже. – Ведь они не сообразили, что развал системы им весьма выгоден.

– Конечно, они могли бы быть очень богатыми людьми. Те, которые были наверху, чувствуют себя сейчас прекрасно. Они все сейчас, в основном, заняты своими личными делами.

– А раньше?

– Да и раньше – тоже, – сказал Сережа.

– Народ имеет то правительство, которое он заслуживает, – сказал француз.

– Вот тебе на! – сказал Сережа.

– Ты, наверное, хочешь нас обидеть, – сказал я французу.

 – О, нет, абсолютно нет.

– Я не помню, кому принадлежат эти слова, – сказал Сережа. – Если это было сказано за рюмкой водки, то очень, конечно, хлестко получилось. А если в здравом уме и с претензией на какую-то мысль, то, если подумать, глупость какая-то. Чем, например, я заслужил свое бывшее правительство?

– Я очень извиняюсь, – сказал француз, – я не имел в виду тебя.

– Хорошо, чем мои родители заслужили это? Они прожили всю свою жизнь, безусловно, в самом ужасном месте на земле за всю прошедшую историю человечества и, думаю, на много веков вперед.

– О, я очень извиняюсь, – опять сказал француз. – Я не хотел выразить ничего персонального.

После ланча мы распрощались с нашим французом и полезли в гору на Монпарнас. Нам хотелось посмотреть на местных художников. Было ужасно жарко. И нам все время попадались американцы, которые были чем-то недовольны. И я слышал, как один из них сказал своей жене: “Завидую я французам. Они могут поехать в отпуск в Америку, найти за умеренные деньги приличный отель с кондиционерами и пить содовую со льдом”.

С Монпарнаса открывался очень красивый вид, но художников мы там не нашли.

– Ты действительно так думаешь? – спросил я Сережу.

– Насчет чего? – сказал Сережа.

– Насчет самого ужасного места на земле.

– Конечно. А ты что думаешь?

– У меня лингвистические проблемы. Я не знаю, что такое место. Например, леса, поля и реки – они принадлежат месту или нет?

– К лесам, полям и рекам у меня претензий нет.

– Вот видишь, – сказал я.

– Слушай, – сказал Сережа, – я рассуждаю до предела просто. Они отобрали все, что было у наших дедов, и превратили их в лагерную пыль. Они упрятали наших отцов в тюрьмы, и, в лучшем случае, выпустили их оттуда больными стариками. И они держали в кандалах меня и унижали меня всю мою жизнь. Знаешь, после этого я не хочу уже думать о лесах, полях и реках. Ты не согласен со мной?

– Конечно, согласен, – сказал я.

Часть седьмая

Н ь ю – Й о р к

Я играю печальную ноту,

Я веселую мучаю скрипку,

Со знакомого фото кто-то

На меня смотрит с грустной улыбкой.

Про ушедшие в вечность моменты,

Где мы все на полжизни моложе,

Вновь строчит кинолента с кем-то

Тем, кто всех остальных мне дороже.

Там, степною жарой перегретый,

Ветер волосы чьи-то взъерошил

В очень жаркое лето где-то

В том счастливом безрадостном прошлом.

И сверкая ветвей позолотой,

Мне приветливо пальма кивает.

Подавляя дремоту, что-то

Это лето о том вспоминает.

Я играю печальную ноту,

Я веселую мучаю скрипку,

Со знакомого фото кто-то

Все прощает мне с грустной улыбкой.

  Г л а в а   23

– Что это загудело? – спросила Маринка.

– Я не знаю. Наверное, парус, – сказал я. – Очень быстро идем.

– А мы не перевернемся, как те вчера?

– Нет, не должны.

– Ты уверен?

– Нет, – сказал я.

Ветер был не очень сильный. Но поднялась волна, и нас стало заливать на каждом гребне.

– Мне это перестало нравиться, – сказала Маринка. – Давай повернем обратно к берегу.

– Хорошо, – сказал я. – Get ready to jibe.

– Не надо никаких jibe, – сказала Маринка. – Давай повернем обратно к берегу.

Обратное инакомыслие

Париж–Нью-Йорк, 24–25 августа 1997 года

Утром мы решили поехать на блошиный рынок. В вагоне метро к нам подсел мужчина и сказал по-русски, что он араб и что он учился в московском университете на физическом факультете. И мы сразу нашли с ним много общих знакомых.

– Скоро и физика, и математика у них закончатся, – сказал он.

– Почему? – спросил я.

– А вот если ты из миски ешь и ешь, ешь и ешь, может такое быть, чтобы это не закончилось?

– Наверное, нет.

– Ну вот! – сказал наш новый знакомый.

Россию он ругал за то, что там порядка нет, и я с ним соглашался. А потом, без какой-либо заметной паузы, он переключился на Америку и стал ее ругать очень сильно.

– У Америки нет будущего, – сказал он.

– Вы так думаете?

– Если ты здание построил, а про фундамент забыл, может здание без фундамента стоять?

– Нет.

– Ну вот! – сказал он.

Учился наш новый знакомый в Москве в конце пятидесятых годов. А сейчас возвращался из Канады, где был на конференции. А завтра собирался уже в свой Каир лететь.

– Американцы, – сказал он, – конференцию устроили, но им это совершенно не нужно.

– Почему? – спросил я.

– А вот если ты преподаешь в школе физику, а тебе завтра надо на операцию ложиться и жена тебя бросила. Будешь ты тогда о физике думать?

– Нет, наверное.

– Ну вот! – сказал он.

В вагоне стало шумно, и наш знакомый восстанавливал дыхание.

– Америку вообще никто не любит, – сказал он через минуту.

– Разве?

– Конечно. Вот если у тебя четверо друзей и ты одного избил в кровь, у второго жену отбил, у третьего деньги одолжил и не отдаешь, а про четвертого гадости говоришь на каждом углу, – будут тогда тебя твои друзья любить?

– Нет, наверное.

– Ну вот! – сказал он. – Для американцев деньги – это самое главное.