Алексей Цветков - Король утопленников Страница 38

Евич гулял так, чувствуя, что пробуждение близко, и вот он поужинает, а после очнется, нет, сначала пойдет дышать, а дальше ляжет в постель, закроет глаза и очнется: мозг зардеется целыми созвездиями радостных искринок. Гуляя, он ставил опыт: как будет выглядеть пробуждение, если не ложиться, ничего не закрывать, продолжать идти. Как и какие вещи предложит ему сегодня отдохнувший за день, оживленный Луной мозг? Что случится вплоть до скорбного рассветного хрипа первых ворон?

Снящийся напоследок мальчик у метро стоял с зазывным плакатом «Мы слушаем китов!». Евичу понравилось, что в листовке-приглашении называлась одна из тех стран, где он надеялся совпасть с солнцем, там он перестал бы быть Ющим и Емым, а стал бы, пожалуй... — но имя это он знал только ночью.

Поднялся по лестнице туда, где слушали китов. Заканчивалось что-то вроде лекции, он ничего не понял, присел с краю.

— А теперь слово китам, нашим товарищам, — скомандовал незнакомый голос, и погас свет.

Евич сел поудобнее, давно не был в кинотеатре, ждал движения пятен прямо на стене, но раздался только звук, как из радио. Неприятный тембр. Рев дрожащей струны, толщиною в канат.

Гулкий нестерпимый обличающий зов — всхлипы — всплески — осмысленные лепестки цветущего звука напоминали о настолько давнем, помнить которое невозможно, ибо тогда ничьих ушей еще не было. Это был генеральный концерт его жизни. Прямо на границе между снящимся и настоящим. И главное, он понимал, что давно уже наступило пробуждение.

Выйдя на улицу, двинулся совсем не домой, а куда приказали ему подводные товарищи. Набережная. Залив прятался за горизонтом. Кит, разгребая воду, глыхтя глянцевыми дырами, приветственно фонтанируя дыхалищем, спешил к нему, вторгшись прямо в канал, заливая ступени спусков. Заграничный фаллос, вздыбленный из волн, трепетал малыми крылами по бокам, поднимаясь и опускаясь в такт своему дыханию. Евич, встав на парапет и по-птичьи взмахнув рукавами, бросился другу в пасть, теряя себя от счастья. За ним прислали кита, чтобы тот доставил его к другим берегам, туда, где он будет спать ночами и бодрствовать днем. Эта страна находится у кита внутри. Там слышно звонкое мурлыкание воды за эластичными стенками зверя — вот и все, что там можно знать о реальности. Оттуда видны вещи с изнанки, они все похожи на сгустки темного серебра.

«Все вещи — это вилки, ножи и ложки, весь мир — это столовый прибор, и потому в нем правит голод. Абсолютно нечего есть. Да и некому абсолютно. Голод безличен», — сообщал о своих наблюдениях слепой путешественник, если его спрашивали.

Евич нащупывал их — какие-то предметы и, возможно, существа, пальцами читал буквы самой «нехорошей» страны — «то, что боится, должно ослепнуть».

В своих снах многие могли видеть счастливого слепого, путешествующего из города в город с пачкающим руки куском каменного угля. Это вся, не считая одежды, его собственность драгоценно сверкала в дневных лучах на разных дорогах. Всем желающим счастливый слепой рассказывал неправдоподобную и незабываемую историю о том, как попал сюда сквозь китовую пасть.

— От восхода до сумерек ничего не вижу, потому что бодрствую днем, зато, когда засыпаю, передо мной сказочные картины, вычурные истории, путешествия, встречи, даже во сне я знаю, что это грезы, и потому счастлив, а проснувшись с рассветом и стряхнув с платья росу, я счастлив оттого, что все вещи повернуты ко мне своей внутренней, изнаночной стороной. Я не вижу этой росы, и, мысленно сложив обе половинки вещей, одну — внешнюю, которую я помню и вижу в снах, и вторую — известную пробужденным, я узнаю вещи с обеих сторон, застаю их такими, какими они созданы.

— И каковы же вещи изнутри? — задавались любопытные, также желающие видеть, как боги, — не есть ли там просто угловатый и непредсказуемый мрак?

— Нет, нет! — возражал слепой. — Любая вещь с изнанки подобна серебру, а любая стихия или существо — звуку, мелодии. Нельзя сказать, будто мне сейчас совсем ничего не видно. Чтобы получше рассмотреть внутренности вещей, я ношу с собой вот этот светильник, чудесную лампу, — он баюкал в ладони уголь, — для вас он, конечно, черный, но не для меня. Стоит только поднести черный камень к любому предмету или существу, и они осветятся неизвестным вам светом и станут из тускло-серебряных прозрачными и ясными.

Поднося свой уголь к лицам собеседников, снящийся слепой гадал им.

Разговоры со слепцом стали для многих спящих развлечением. Они грустили, если он исчезал. В интернете возник даже сновид- ческий клуб в его честь. Аналитики признали его архетипом.

Я часто вижу его в нашем городе, качающимся на волнах китового дыхания. На обочине стоит, в одной руке нежа черный камень, а на второй выставив «пистолетом» два пальца. Просит остановиться машину. Удивительно, ему всегда надо куда-то. 7

«Исчезающие птицы мира» — волнуется ветром парусное полотно на Дарвиновском музее. Шевелящиеся слова исчерпывают твое представление о завершенной красоте.

Порхнула из-за крыш, вильнула над трубами голубиная стая, похожая на убыстренную шахматную партию, игроки которой сговорились больше не брать друг у друга фигур. Многие белые настаивают на своем и теснят немногих черных. Майкл счел бы эту фразу чересчур политической для своей страны. В середине небесной сутолоки, кажется, завелся средний: черный, с белым веером в перьях, но ты не успеваешь досмотреть, голуби загнули за угол дома. Ощущение абсолютной правильности происходящего, как будто что-то принял, хотя это просто морозный рождественский, с бензином, воздух.

— Я под феназепамушкой, — ласково признался Шура в ответ на твои нервные речи, — и тебе, брат, советую.

— Все лучше кетамина, — поддержал его выбор ты.

— Не скажи, под кетамином я как авторучка с нажатой кнопкой, а под феназепамушкой со втянутым стержнем.

— Спишешься весь, торопиться некуда.

Под кетамином у Шуры начинались «совпадения», как он потом выражался сам.

Угощал местный ветеринар Йогуртер, ежедневно чикавший яйца котам, летавшим где-то в неизвестности под воздействием этого самого кетамина. После кетамина Шура обучал видеть все, как глазом, большим пальцем босой ноги, просунув ее под одеяло или зарыв в мусорное ведро, а вы с Йогуртером хохотали: никак не удавалось запомнить последовательности действий, чтоб видеть через палец «нижним зрением». Ты смеялся, впрочем, потому что нога Шуряна была в носке и, следовательно, не могла ничего видеть, а Йогуртер булькал, пузырился и взрывался неизвестно почему.

Но сегодня, то есть под феназепамушкой, Шура щурился, улыбался и ничему не учил. «Выпьешь, поспишь, проснешься, хорошо, никто внутри не буробит», — рекламирует он разрешенный препарат. По-боксерски поиграл кулаками, показывая, как буробит кто-то порой внутри.

Может, Шура и прав, напиться трав каких-нибудь благих, умиротворяющих, а почту получать только с известных адресов и все версии посещающего пятна стереть.

— Ноги у меня отнимутся когда-нибудь, — весело начал ты, подводя разговор к теме предсказаний и порчи, — буквально, «земля перестанет меня выносить», ведьма наобещала.

Описал давнюю поездку в Загорск, к предсказательнице недугов, и даже ее собаку с человеческими глазами.

— Ты больше слушай, — заочно возражал гадалке Шура, — современные предсказатели — они работают на внушение, это я у Генона прочитал.

— А откуда она мое прошлое так хорошо знает?

— Ну, прошлое, — шутил Саша, — прошлое твое в федеральной службе безопасности тоже, может, отлично могут знать, но ведь будущего предсказать не могут, однако.

Ты решил замять эту тему, к тому же подошел Йогуртер. Вы его ждали.

— Знаете, такая казнь японская, — рассказал он, — они мастаки по казням: закрывать человека в ящик вроде гроба, закапывать в землю, стоя, до уровня головы, чтобы казнимый напоследок хорошо головою своею подумал. А потом на закате приходят к вкопанному ящику и голову отпиливают вместе с дровами. Как ящик фокусника, только без всяких фокусов. Голову, кажись, хоронят.

А тело сдают государству. Или наоборот. Не помню.

— А зачем это надо? — оживился Шура

— Чего?

— Ну все это: заколачивать, закапывать, потом пилить, у них же просто мечом с размаху голову срубали, я в кино видел.

— Это ты у японцев спроси, зачем. Ну, потом, сейчас уже так не делают.

Ты мучительно думал о том давнем пятне — черепе, пилах и продолговатой коробке-вагине, точнее о том, почему с некоторых пор все, что ты слышишь, имеет с пятном явную связь, напрашивается на отношение к нему.

Пробовал переключиться на приятные смешные воспоминания. На этой именно поляне, ты помнишь, летом девочка лет пяти отделилась от родителей, подошла, спросила:

— Вы не знаете, здесь живут какие-нибудь животные?

— Кроты, — сдавленным голосом ответил Шура.

Девочка задумчиво отошла. Рахитичная, как гуманоид. Вы смотрели ей вслед. Лес был такой красивый, что хотелось говорить только шепотом, будто кто-то важный спит. Тогда появилась из леса редкая стрекоза камуфляжной расцветки, а сейчас появилась розовая болонка из снежных зарослей. Приодетая в клетчатый жилетик. Йогуртер посвистел ей, возясь с пуговицами, и всю метко и быстро обоссал, пока она недоуменно отступала, а потом потрясенно уносилась на зов незнакомого вам хозяина.