Слава Бродский - Бредовый суп Страница 39

Стало быть, надо погрузить четыреста ульев, столько же фляг с медом, три раза по четыреста корпусов с сушью, весь палаточный городок с кухней и медогонные будки со всем оборудованием. Грузилось все это в четыре девятиметровых камаза с четырьмя двенадцатиметровыми прицепами. Это уже получался небольшой поезд из восьми вагонов. Прибавьте к этому, что погрузка вся шла ночью и грузили мы никак не более чем ввосьмером. И прибавьте еще укусов по сто или даже двести на человека. А ночью пчела как жалит? Не так, как днем, – в открытом бою, с лету. Ночью она ползет снизу и может оказаться во всех неожиданных и заветных местах. И вот после этого скажите, мог кто-то молоток в траву обронить? Конечно, запросто мог. И молоток, и топор, и все что угодно. Вот только крюк такелажный строго-настрого запрещалось из рук выпускать. Потому что без такелажного крюка ты уже и не работник. Считай, что тебя уже и нет. Так всюду народ с крюком и ходил. Чаю попить или что перекусить – с крюком. Пописать где-то там под деревом – тоже с крюком. И если бы я сейчас опять стал пчеловодную компанию образовывать, то на фирменном знаке вместо пчелы я бы такелажный крюк изобразил.

Но никакую такую компанию я, конечно, образовывать не собираюсь. Как сказал один мой приятель, что же мне, в двух разных моих жизнях одним и тем же заниматься?

Словом, переезд – это штука очень нелегкая. На переезде у нас, случалось, довольно сильные ребята ломались. Но ни до чего такого серьезного, слава Богу, ни разу не дошло.

Ну вот, думал, долго рассказывать про переезд придется. А вот начал и, чувствую, больше не могу. Все, хватит об этом. Может быть, как-нибудь в другой раз.

О чем еще я хотел сказать? Да нет, Мира, не забыл я. Разве такое забудешь.

Девушка у меня была. Железнодорожница. Все, бывало, говорила мне: “Илюшка, пошли в спальный вагон”. Ну, это уже сугубо личное. Об этом не будем.

Хотя вы, конечно, поняли, что я опять шучу. Это я только мечтал о том, чтобы у меня такая девушка была. Тогда бы я на всю нашу компанию смог бы билеты на пасеку доставать. А то приходилось больше на третьей полке корячиться.

Но теперь, думаю, что это даже хорошо, что я себе такую девушку не нашел. Потому что проблема с билетами как-то со временем рассосалась. Вот ты, Мира, например, безо всяких хлопот с билетами летишь в Москву, и никаких проблем. Ну и правильно. Теперь, главное, чтобы у тебя здоровье было железное. Согласна?

А поэтому давай все-таки выпьем за все железное.

Опять согласна?

Все согласны?

Ну и хорошо. Давайте, ребята, поднимайте, поднимайте свои стаканы пластиковые. Как там в таких случаях железнодорожники говорят: “От винта!”

  Г л а в а   25

– Как идут дела? – спросил Джим.

– Хорошо, – сказал я. – У тебя?

– Хорошо. Ничего нового?

– Нет. Только…

– Что? – спросил Джим.

– …со мной говорил сегодня Том. И он сказал, что он так потрясен этими трагическими событиями, что хотел бы что-то сделать.

– Что?

– Он сказал, что будет работать теперь каждый день до восьми часов вечера, и спросил, можно ли как-то устроить так, чтобы, может быть, какие-то деньги за счет этого пошли семьям погибших.

– Не думаю, – сказал Джим.

– Но все равно он решил работать до восьми.

– Да, пока я не забыл. Мне звонили из HR. Они пригласили группу психологов, которые будут проводить беседы с нашими людьми, начиная со среды. Всем очень рекомендуется с ними пообщаться. Но сначала они хотят видеть тех, кто особенно нуждается в их помощи. Как ты думаешь, кого из наших нужно послать туда в первую очередь?

– У нас все чувствуют себя нормально.

– Нормально? А Том? Ты считаешь это нормальным – то, что ты мне сейчас рассказал про него?

Я пожал плечами.

– Это ненормально, – сказал Джим. – Это совсем ненормально. Посоветуй ему пойти в среду.

– Хорошо, – сказал я.

– Это совсем ненормально, – сказал Джим.

– Конечно, – сказал я.

Аленка

Миллбурн, 2 сентября 1998 года

Когда я пришел с работы, Маринка уже была дома. И как только я вошел, она сказала, что мне звонил Сэм Даамен из бридж-клуба и приглашал меня поиграть в Орландо на турнире и что она уже решила, что, когда я полечу в Орландо, она поедет навестить свою маму и что она сегодня в ланч купила себе туфли, а после работы успела заскочить к доктору.

– К какому доктору? – спросил я.

– К Смитсону.

– А кто такой этот Смитсон?

– Chiropractor.

– Ты это серьезно?

– Что?

– Что твой Смитсон – хероправт.

– Не хероправт, а chiropractor.

– Слушай, – сказал я, – что это вы все взялись мое произношение поправлять? Пожалуйста, не надо. Том меня сегодня все учил: “Ты, – говорит, – говоришь “праабаэбли”, а надо “праабэабли”. Я уже устал от этого. Говорю как говорю. По крайней мере, ничего не путаю. А ты, похоже, не знаешь, что хероправт – это мужской врач.

– Почему мужской? Откуда ты это взял? – сказала Маринка и посмотрела на меня удивленно, как будто бы я какую-то глупость сморозил.

Тут я уже потихоньку стал сердиться. Подумал, вот, мол, простых шуток не понимает. Вот что бывает от непомерной нагрузки на работе. Вот где эти стохастические дифференциальные уравнения вылезли.

И вспомнил я, как сам недавно на работе от усталости по ошибке в женскую комнату чуть было не зашел. У меня почему-то так всегда бывает: как устану, так ноги и голова начинают по отдельности работать.

Почти то же самое со мной случилось в Борисоглебске после переезда. Намучились мы ужасно. И даже, наверное, больше обычного. И решили пойти в баню. А я от ребят приотстал, потому что за пивом в магазин заскочил. Таков уж русский обычай: в бане или после бани – пива попить. Ну, конечно, народ не только пиво пил и не только после бани. И, на самом деле, я и не знаю, действительно ли это такой исконно русский обычай – пить сильно, или это они такое дело ввели. Как начали все захватывать, как говорится, по пьяной лавочке, так потом почти что три четверти века и пили. И еще искусственную селекцию ввели: если пьешь – это вроде бы как свой, а если нет – то к стенке. Ну и после этой селекции уже действительно стало считаться, что русский человек испокон веков пил не просыхая.

Случайно подслушал недавно такой рассказ времен сухого закона. Ну, сухого закона, как такового, не было. Но их главный такую борьбу повел антиалкогольную в середине восьмидесятых, что они просто-таки не знали, как это надо было понимать. Не пить они не могли. И пили они, конечно, не так, как мы с вами: белое вино к рыбе и все такое прочее. Их от этих премудростей тошнить начинало. Они пили водку большими гранеными стаканами и выпивали по несколько бутылок за один присест. Что же им было делать, если их главный такую глупость сморозил?

Решение было абсолютно простым. На заводе, где эту водку разливали, на бутылки стали наклеивать этикетки минеральной воды. Делалось это по их непосредственному заказу, который они объявили особо секретным, поскольку он якобы был связан с космическими исследованиями. И им прямо на партийные сходки поставляли такие бутылки. И все были счастливы. Партийцы – оттого, что так удачно выкрутились. Главный их – потому что все-таки настоял на своем. Народ простой давно уже на самогоне сидел, и водку покупал просто так, для разнообразия. И все эти перебои с поставками, часы запретные, талоны водочные – всем были, в общем-то, безразличны.

Я никогда до этого не видел Саньку на коне. Обычно он к нам на тракторе приезжал. И я сразу понял, что произошло что-то необычное. Санька был ужасно возбужден. И коню его тоже, видно, передалось это возбуждение, потому что он стоять на месте не мог и, пока мы разговаривали буквально несколько секунд, такую пылищу поднял – просто ужас. Хотя, на самом деле, разговора у нас, в общем-то, и не было. Санька только крикнул мне: “В Данилкино водку дают! Седлай скорее своего жигуленка!” И пятки свои голые вонзил коню в бока, закричал “йе-е-е-х!”, и конь его прямо постелился по степи.

Вечером того же дня мы праздновали это событие. Я, как всегда, возился с пчелой, пока еще было светло, и пришел к Саньке, когда стемнело. И они уже, конечно, выпили всю водку, которую купил Санька, и, когда я принес свои две бутылки, все очень оживились, и Маша, Санькина жена, стала меня усаживать и хлопотать вокруг меня и собиралась было налить мне из моей бутылки, но я отказался и хотел уже кликнуть ее младшую сестру, Аленку, и стал даже поворачиваться к ней, но она и сама все поняла, вскочила со своего места, схватила здоровенную бутыль с самогоном и налила мне, но не полный стакан, а только четверть или даже меньше, и вся вспыхнула то ли от сознания того, что правильно угадала и мое желание, и то, сколько мне нужно было налить, то ли оттого, что засуетилась слишком резко и все это, конечно же, заметили и заулыбались. И Аленка зарделась еще больше от всего от этого, села на свое место и тоже заулыбалась простой и бесхитростной улыбкой. И я понял, что не видел счастливее лица, чем было тогда у нее, и, может быть, никогда и не увижу. И у меня внутри все просто перевернулось от этого.