Ориана Фаллачи - Почему они фидаины? Страница 4

Около часа мы разговаривали с Абу Мацимом, и история его была в общем похожа на историю жизни любого фидаина, из какого бы сословия он ни был. Среди фидаинов встречались студенты, крестьяне, служащие, рабочие. Неожиданно один из фидаинов потянул Абу Мацима за рукав. Я спросила, чего он хочет.

— Он говорит, что хочет от имени всех задать вам вопрос. Он спрашивает, почему вы стремитесь узнать о нас все и ничего не говорите о себе. Как вы считаете, мы правы или нет?

— Да, наверное, вы правы, Абу Мацим. Но все же...

— Что — все же?

— Я должна вам рассказать одну историю, историю простую и короткую.

— Расскажите.

— Девочкой я была влюблена в нашу школьную учительницу. Она мне казалась лучшей женщиной в мире. Ее звали Лаура Рубичек, жила она со своей матерью, совсем уже белой старушкой. Однажды ночью пришли наци и обеих увели. Потому что они были еврейками. Они уже больше не вернулись. Понимаете?

— Да, синьора, понимаю. Теперь мы можем вам ответить? Наш ответ будет тоже простым и коротким. У нас нет ненависти к евреям. Некоторые из нас женаты на еврейках, у многих есть друзья евреи. Мы ненавидим сионистов. Все дело в том, что сионисты те же нацисты. Другими словами, они верят в необходимость существования расистского государства, государства экспансионистского, империалистического. Вы, на Западе, думаете, что Израиль — это и есть евреи, а это совсем не то же самое...

Фидаин снова потянул Абу Мацима за рукав.

— Чего он хочет, Абу Мацим?

— Он тоже хочет ответить вам.

— Ну что ж, хорошо.

Тут последовало довольно долгое молчание, потом фидаин откашлялся, и его рука в нетерпении отбросила с лица куфию: он был очень молод, этот фидаин. Медленно, так чтоб его слова успели перевести, он начал:

— Все то, о чем вы здесь говорили, мне знакомо. Не потому что я это сам видел, а потому что читал кое-какие книги. И для меня все это так же ужасно и непонятно. Но разве это наша, арабов, вина? Вы сами знаете, что нет... И если евреи такие хорошие люди, как ваша учительница, то почему израильтяне обращаются с нами, как фашисты обращались с ними? Почему они истязали нас и убивали, почему они, изгнав нас с нашей земли, продолжают до сих пор нас преследовать?

Он едва успел закончить говорить, как в комнате появился облаченный в полную форму гигант. Все вскочили по стойке смирно. Не представляясь, он обвел нас всех медленным взглядом и, не опустив край куфии, произнес:

— Люди должны спать... а вы следуйте за мной.

Мы последовали за ним. Было уже почти два часа утра, и для меня началась самая длинная ночь...

Поначалу у меня было такое впечатление, будто мы очутились в месте куда более опасном и обнаженном для врага. Довольно скоро я поняла причину такого ощущения. Наш гигант снова привел нас к тому месту вблизи моста Алленби, где был виден Иордан, где видны были огни Иерихона, где чувствовался тот же запах жасмина. Израильские солдаты были у нас прямо за спиной, в бинокль мы вполне могли бы рассмотреть и их патрули, и их пулеметы, нацеленные на нас. Единственное, чего я не могла понять, так это причину, по которой гигант решил привести нас сюда. Было ли это неожиданно возникшее уважение или был это вызов? Да и что проку разбираться сейчас в этой причине — лучше взять себя в руки и попытаться осмотреться...

Вокруг был пальмовый и банановый лесок, кое-как маскировавший одноэтажное строение: то ли бывшая крохотная школа, то ли бывшая фабричонка. Вокруг здания шла веранда, крытая массивной крышей, на веранду выходили все двери, здесь же, на веранде, был установлен пулемет. Двое часовых в накинутых плащ-халатах и в привычных уже для глаза коконах куфии не спускали глаз с единственной дороги, третий вел наблюдение за леском. Как только подошел гигант, часовые вздрогнули и резким движением приоткрыли дверь. В комнате, освещенной керосиновой лампой, стоял неуклюжий огромный стол, две скамьи, шкаф с книгами, доска, на стене висела географическая карта Палестины, да в углу стоял большой баул. Жестом вежливым, но повелительным гигант пригласил нас сесть и устроился сам. Медленным движением он стянул с головы куфию, положил на стол огромные руки и принялся нас разглядывать. Его лицо осталось прежней маской: умной, но суровой, безжалостной и решительной. Лоб с залысинами, просеченными морщинами, в которых заметна была набившаяся пыль, глаза, пронзавшие собеседника, как иглы, щетинистые и тяжелые усы, нависшие над резко очерченным, хищным ртом.. Щеки покрыты многодневной бородой, черной, как черная неопрятная повязка. Когда губы двинулись, мы услышали глухой и властный голос. Он сказал:

— Меня зовут Абу Халид. Я руковожу всеми базами вдоль Иордана.

Это был тот самый человек, под чьим командованием находилось сорок две тысячи фидаинов, почти еженощно переходивших реку, чтобы встретиться, быть может, на том берегу со смертью.

Двое из этих сорока двух тысяч стояли за моей спиной. Они переступили через порог с неслышным изяществом кошки, я заметила их присутствие только потому, что на них смотрел Абу Халид. А они, видимо, ждали, когда в его взгляде появится выражение одобрения, которое все никак не появлялось. Наконец, он тихо сказал: «Ла». Что значит — «нет». И добавил что-то, мне показалось, два имени. Двое повернулись и вышли, и почти тотчас же появилась новая пара, каждому лет по восемнадцать. Они поражали прежде всего своей хрупкой фигурой — худые плечи, узкий торс, сухая шея. Такие люди легко пробираются сквозь тесный полуметровый проход в колючей проволоке. Они были очень похожи друг на друга, хотя один из них и был брюнетом, а другой блондином. Головы их были не покрыты, на них были обыкновенные гражданские костюмы. Блондин был даже элегантен — в вельветовых брюках и пуловере винного цвета. Абу Халид посмотрел на них и сказал: «На'ам — да». Они повернулись, вышли, но не прошло и пяти минут, как они снова вошли уже в маскировочных костюмах, закутанные в куфию. Часть лица, что была видна из-под платка, они аккуратно вымазали пеплом, и на фоне этой пепельной маски белки глаз сверкали особенно ярко и грустно. Когда они ушли, Абу Халид сказал, что они посланы в разведку, чтобы подготовить завтрашнюю операцию.

— Расскажите мне о себе, Абу Халид. — Конечно, это была странная просьба: ведь было уже за два часа ночи. Но я не сомневалась, что Абу Халид не собирается спать, что он будет ждать тех двух ребят.

— О себе? — Он подтянул рукав и посмотрел внимательно на часы, будто что-то высчитывая, верно, время, необходимое тем двоим для того, чтобы закончить операцию. Задумался... — Да-да, конечно, если вам это угодно. Правда, я не смогу сказать вам, сколько мне лет, просто не знаю. Примерно тридцать семь (на вид ему было все пятьдесят). Отца моего давно убили. Теперь о матери... Обычно, сколько я знаю, человек, когда вспоминает свою мать, видит или как она готовит праздничный пирог, или как она прибирает в доме. Я же вижу свою мать с ружьем в руке или вижу, как несет она в горы связку оружия для отца.

— А где она сейчас?

— Не помню точно, когда я ее видел в последний раз. Мы расстались, когда я еще был мальчишкой. Знаю, впрочем, что она живет на оккупированной территории и помогает Сопротивлению.

— Что же вы делали все это время?

— Занимался крестьянской работой то в одном месте, то в другом. В четырнадцать стал рабочим, но... понимаете, здесь дело не в том, чем я занимался, не в моей собственной психологии. Ведь все наши проблемы — проблемы исторические. Палестинское Сопротивление существует как историческая реальность, вне всякой зависимости от вашей или моей воли. Не случайно наша война похожа на войну, что была в Алжире, что происходит сейчас во Вьетнаме. Она тоже порождена империализмом и колониализмом...

— Вы марксист, Абу Халид?

— Пока нет, сначала я должен изучить «Капитал». Я уже его прочитал, но пока не понял его до конца. Не улыбайтесь... — он снова посмотрел на часы и неслышно задвигал губами.

Я тоже принялась за подсчеты: если предположить, что наша база находится в двух, максимум трех, километрах от берега, то в это время ребята должны уже подходить к реке или, может, даже уже пересекать ее.

— Вообще-то раньше я мечтал стать художником, поехать в Италию.

— В Италию?

— Именно. В том, что Италия, и никакая другая страна, является страной искусства, меня убедила одна книга. И конечно, Микеланджело. Причем Микеланджело прежде всего как человек, а не художник. Я был поражен тем, что он создал Сикстинскую капеллу по заказу папы, который беспрестанно преследовал его. Тогда я думал, что смогу отомстить за него, отомстить тем же попам. Тогда я был молод и был способен только рисовать.

— Что же вы рисовали?

— Не овец и не оливы. Я рисовал людей. Таких людей, какими я их узнал после массовых расстрелов и казней, после того, как взлетел на воздух наш дом. Помните картину Гойи, на которой изображена рота французских солдат, расстреливающих патриотов? На мостовых Рима я мечтал изобразить наших расстрелянных патриотов. Люди бы останавливались и спрашивали меня: что это все означает? И я бы отвечал: это патриоты Палестины.