Владимир Выговский - Огонь юного сердца Страница 4

«Значит, немцев нет, если есть куры»,— подумал я и смелее направился вдоль улицы.

Всходило солнце. То в одной, то в другой хате скрипели

двери. У колодцев загремели ведра. Пошел дымок из труб, чистый, прозрачный. Пастухи уже гнали на пастбище коров. Где-то заплакал ребенок и снова залаяли собаки.

«В какой двор зайти сперва? — думал я.— С чего начать? Что говорить?»

Немного поколебавшись, я зашел в одну хату, разрисованную петухами. Там было трое детей и хозяйка лет сорока, вся в веснушках, с густыми рыжими бровями. Ее неприветливый взгляд и какая-то растерянность в больших карих глазах меня сразу поразили. Переминаясь с ноги на ногу, я не знал, что сказать. Однако тетка оказалась хорошей: сама поняла, что мне нужно. Взяв со стола краюху хлеба, она молча протянула ее мне. Я пробормотал «спасибо» — и сразу же за дверь. Стыдно и совестно попрошайничать, но что поделаешь — надо...

В другую хату я зашел смелее. Правда, опять молча стоял на пороге, низко опустив голову. У меня был жалкий вид, рваная и потрепанная одежда, давно не стриженные, свалявшиеся волосы, и люди без слов догадывались, зачем я к ним пришел.

Через какой-нибудь час у меня все карманы и пилотка были ты хлебом и вареной картошкой. Я возвращался назад, «Ну, и рад же будет комиссар,— подумал я,— этого хлеба нам хватит на три дня! За это время, может, и к своим доберемся…» Но вдруг возле сельского управления меня остановил полицейский с белой повязкой на рукаве.

—Ты чей? — спросил он сурово.

— Ничей. Нищий я. Хлеба прошу. Вот, видите,— Я показал пилотку.

— Знаем вас, нищих! — И, больно ухватив за ухо, полицейский повел меня в управление, а там толкнул в глубокий подвал...

За что это вы, дядька? — спросил я, предчувствуя что-то недоброе.

Потом узнаешь, когда тебе всыплют горячих.

Дяденька, пустите... Пустите, дяденька...— просил я.

Не хнычь! Лучше поблагодарил бы, что хлеб разрешил взять. Свинья неблагодарная! — И он сердито закрыл двери.

Темно стало в погребе. По ногам сразу же забегали" крысы. Ужасно несло сыростью, гнилой капустой. Пахнуло могилой... Мне сделалось страшно, и я заплакал. «Как же теперь будет лейтенант? Кто ему принесет хлеба?»

Поздно вечером меня привели к старосте — маленькому, горбатому старичку с козлиной бородкой и смешной лысиной.

Передвинув на нос очки, староста еще с порога дико на меня заорал:

- А-а, наконец-то попался! Я душу из тебя вон выбью! Говори, где твой товарищ?

- О чем вы говорите?! Я н-никакого товарища не знаю... Ей-богу, не знаю...

- Ты еще смеешь, щенок, меня дурачить! — Он смешно забегал по комнате.— Может, скажешь, что не за тобой я вчера с кумом Данилой гнался?!

- Я ничего не знаю. За мной никто не гнался. Ей-богу... Я.., я вчера тут не был... Ей-бо...

- А-а, божишься, паршивец! — Староста подскочил и ударил меня резиновой палкой. — Говори, где твой товарищ и куры, что покрали у тетки Феклы?!

Какие куры? Что за тетка?..— И я начал жалобно всхлипывать.

Но это его нисколько не растрогало. Он вызвал из соседней

комнаты полицейского и приказал:

—Всыпь ему, Митрофан, горяченьких, чтоб до новых веников помнил, как брехать.

Полицейский вытащил из-за голенища ременную кавалерийскую нагайку и, схватив меня за руку, начал нещадно стегать. Содрогаясь от страшной боли, я завопил на всю хату. А староста, покуривая люльку, удовлетворенно прищелкивал языком и покрикивал:

—Ача-ча-ча!.. Ача-ча! Ача-ча-ча!.. Ача!.. Потом меня снова швырнули в погреб.

На следующий день уже не трогали. В обед пришла тетка Фекла, знакомая мне со слов старосты; увидев меня, подтвердила, что кур украл не я.

— Тех злодеев я хорошо запомнила по виду,—сказала она,— видела их совсем близко. И через сто лет узнаю!

—Прочь! — приказал мне староста.— И чтоб ноги твоей больше не было в моем селе.

Я выскочил на улицу и во весь дух побежал в степь, на то место, где оставил лейтенанта. Но его уже там не было... Кто знает, куда он делся... Может, не дождавшись меня, сам решил уйти, а может, враги внезапно схватили...

Долго еще бегал я по полю, свистел, звал, разбрасывал копны. А когда вконец обессилел, уселся на пенек у дороги и горько заплакал.

ДЕД ОСТАП

Потеряв лейтенанта, а с ним и надежду перейти фронт, я окончательно упал духом. «Куда идти? Что делать?» — спрашивал я себя и не находил ответа.

Сам не помню, как вышел на дорогу и стал в глубоком раздумье, даже не заметил того, что мимо меня проехала двуколка.

Седой старичок остановил коня и сказал:

Садись, сынок, подвезу.

А вы куда едете, дедушка?

Прямо — на хутор Березовку. А тебе разве не туда? — И туда и не туда. Я сам не знаю, куда мне.

—Это как же тебя понимать?—удивился старичок.— Разве ты не из хутора?

—Нет, я не здешний.

—Тьфу! Побей тебя бог! — выругался он.—А я принял тебя за того, как его... сына Параски, Ивана. Ты не Иван?

—Нет, нет, я Петро...

—Вот так штука! И надо же было так обознаться.— Дед искренне рассмеялся, блеснув здоровыми белыми зубами.— Садись, чего стоишь,— кивнул он головой.

Я сел рядом с дедом, сам не зная, куда и зачем еду.

Дед оказался одним из тех, которые любят поговорить. Когда двуколка тронулась, он назвал себя Остапом, еще раз спросил мое имя и начал рассказывать о всех хуторских новостях. Особенно поносил он «новый порядок», который принесли фашисты и который, видать, дед терпеть не мог.

Вскоре я уже знал, что дед живет с бабкой Оксаной, что два его сына — Андрей и Грицько — служат в Красной Армии, а третий, «христопродавец» Степан, поступил к врагу на службу и в соседнем селе работает старостой. Узнал я и о том, что на прошлой неделе немецкая автомашина убила его пятилетнюю внучку Галю. Дед Остап ходил жаловаться к коменданту, но там только избили старика и бросили в погреб.

На этом старик закончил свой рассказ, закурил трубку, насупил густые белые брови. Мне казалось, что он вот-вот расплачется, и я отвел взгляд в сторону. Но старик и не думал плакать. Это он так, по привычке, сопел носом.

Затянувшись несколько раз подряд горьким дымом, дед Остап спросил меня:

—Издалека?

Из Городницы.

-Где это такая?

-У реки Случ, возле Новоград-Волынского.

-О, Новоград хорошо знаю! Два раза бывал. Первый раз в четырнадцатом, второй в девятьсот девятнадцатом.

-Вы там жили? — поинтересовался я.

-Немцам коленом под зад давал. Убегали, проклятые, так, что ребра стучали. У Миколы Щорса в девятнадцатом служил. Вот после Новограда,— дед показал согнутый палец на левой руке,— не разгибается. Так ты, значит, Петро, туда идешь?

-Не знаю... А куда же мне?

-А родители где?

-Разбомбило...

Дед вздохнул и еще крепче затянулся дымом.

-Вот эта проклятая война, сколько она горя людям принесла... Да ты не горюй, сынок.— Он положил на плечо свою руку: — Добьемся воли, найдешь долю. Вернутся наши, дела пойдут лучше.

-Я сегодня на поле нашел листовку, и там написано, что уже Москву взяли.

-Не верь, это брехня; не видать, Петро, им Москвы, как своего волчьего уха. Не впервой на Москву лезут...

Вскоре мы въехали в хутор и остановились возле небольшой хаты под железной крышей.

Дед ласково посмотрел на меня и сказал:

—Знаешь, сынок, нынче пойдешь и до Кракова — всюду беда одинакова. Оставайся у меня корову пасти. Ей-богу, лучше будет, ведь тебя там, на Полесье, все разно никто не ждет. А идти туда, экая даль! Еще с голоду где-нибудь пропадешь.

Что мог я ответить? Согласился — другого выхода у меня не было.

Из ворот навстречу нам вышла пожилая седая женщина. Заметив меня, она спросила деда:

-Чей это мальчик, Остап?

-Наш, Оксана,— ответил он коротко.

-Если наш, то пускай будет наш,— согласилась она и повела меня в хату.

Так и остался я жить у деда Остапа. Бабушка Оксана по-матерински относилась ко мне. Она сразу же обратила внимание на мою грязную, помятую, местами сшитую тонкой проволокой одежду и в тот же вечер начала ее стирать и латать.

Жилось мне здесь, можно сказать, неплохо. Обижать никто меня не обижал, работа была нетрудная — пас корову и коня, кормили меня тем, что сами ели. А когда наступили морозы, бабуся сделала мне из старого дедушкиного кожуха кожушок и шапку. Достала где-то уже истоптанные, но еще целые сапожки. Словом, всем необходимым я был обеспечен. Окруженный теплой заботой добрых людей, я с каждым днем все больше и больше забывал о своем сиротском горе. И, кажется, немного подрос. По виду стал таким, каким был до войны. Фашистов в хуторе в последнее время не было. С нетерпением ждал возвращения наших, но они почему-то медлили.

„КАТЮША"

В марте неожиданно полил дождь. Снег быстро таял, словно сахар. Река за несколько дней освободилась ото льда, лишь кое-где еще проносились по воде мелкие льдинки. Шумными потоками журчала в придорожных канавах мутная вода. На дорогах еще держались большие лужи, которые нелегко было обойти или объехать.