Неизв. - Гроза Страница 4

Ресницы Любы смущённо опустились, а Лера мысленно осадила себя: «Стоп. Что ты мелешь?» Она и в самом деле будто опьянела, хотя не брала в рот ни капли спиртного. Это был светлый, сладкий хмель, пахнувший дыней и земляникой…

– Ладно, я… э-э… пойду, – пробормотала она. – Спасибо за угощение…

– Хорошего вам дня, – ослепила её Люба улыбкой напоследок.

Прислонившись к внутренней стороне калитки спиной, Лера сползла на корточки. Хотелось говорить стихами, но с языка срывались только одни междометия и обрывки нецензурных слов. Нежная мякоть земляники таяла во рту, исходя тонкими чарами летней зари.

– Твою… дивизию! Охренеть. Просто о-хре-неть, – прошептала Лера.

Маша вернулась к трём часам дня. Устало опустившись в плетёное кресло под рябинами, она откинула голову назад и долго сидела в молчании. Сад шелестел, в теплице пахло помидорной ботвой, трёхзубый рыхлитель глухо и монотонно врезался в землю: «Тяп… тяп… тяп…» Ставя на столик запотевший стакан воды со льдом, Лера ощущала в груди лишь гулкую пустоту. Маша, заметив тарелку отборнейшей земляники, оживилась, съела ягодку.

– Мм… Откуда это?

– Соседка угостила, – отозвалась Лера, направляя носик лейки под корни цветов на клумбе.

– Антоновна, что ли?

– Нет, другая.

Повисла пронзительно-знойная, колкая, царапающая нутро пауза. Бело-жёлтые лилии поникли на солнцепёке, и Лера не жалела воды для них.

– Это случайно не та, что в шляпке и шортиках эротично отсвечивает на всю улицу своими булочками? – усмехнулась Маша одним уголком рта. – Ну-ну.

Язвительный холод её голоса вонзился в сердце иглой. Лера поставила лейку и пошла за лопатой – выкопать большой и нахальный одуванчик, выросший посреди дорожки. «К чему это всё? – горько и устало думалось ей. – Ведь уже, кажется, ничего не осталось».

Звёзды в ту ночь были далёкими и безмолвными, и в запахе мелиссы чудилась прощальная терпкость. Бутылка вина траурно темнела на столике, свет из окна лежал на листве, выхватывая из сумрака смородиновые кусты. Сигарета тлела в пальцах Маши оранжевым угольком, то разгораясь, то тускнея. Ночь цвета тёмного хереса горчила на языке.

– Лер… Я… В общем, тут такое дело…

Ветер прохладно обдувал мокрые от вина губы Леры. Это обращение не по фамилии прозвучало непривычно, тревожно.

– Меня переводят в головной офис компании. Ну… и в связи с этим я остаюсь в Москве.

Столица свела их – она же и разлучала теперь.

– М-м? Поздравляю. – Вино из бокала Леры блестящей, как нефть, струйкой впиталось в землю. – Тут у нас провинция, дышать нечем. А там и карьера, и жизнь в гору пойдут.

Колыхались тени малиновых веток, горечь сигаретного дыма застревала в горле.

– Будем созваниваться. А в отпуск выберусь – может, и встретимся. Только не дуйся, Лер. Слышишь меня? Жизнь продолжается.

– Конечно. Продолжается.

*

– Что ж, жаль, что дача продана. Всего вам доброго. Ещё раз мои соболезнования по поводу родителей.

Лера нажала кнопку разъединения. Новости были грустными: минувшей зимой Лидия Васильевна умерла, а спустя месяц за ней последовал её муж. Возиться с арендой дачи их дочь не стала, решила просто продать.

Маша больше не звонила. Женский голос в динамике уже несколько месяцев отвечал одно и то же: «Абонент заблокирован». Или она сменила номер, или занесла Леру в чёрный список – шут его знает… Московского адреса Маши Лера не знала.

И снова – кнопки телефона.

– Алло, здравствуйте, я по поводу дачи. Она сдаётся?

– Сдаётся, сдаётся, – ответил старушечий голос. – Можете хоть прямо сейчас подъехать, посмотреть.

Знакомый дачный посёлок, знакомая улица, щебёнка… Яблоневые лепестки на плечах Любы, которая с маленькой собачонкой на поводке входила в калитку. Собачонка тявкала и крутилась у ног хозяйки, косматая, будто ожившая мочалка; не поймёшь, где у неё морда, а где хвост. Кивок, девичья улыбка, сладкий дынный хмель и аромат весны.

Дачу сдавала Нина Антоновна. Её участок был поменьше – шесть соток, а домик – из красного кирпича, без веранды, зато с баней.

– Васильевна-то померла зимой, да, – вздохнула старушка. – И дед следом за ней отдал Богу душу… Мне вот тоже недолго землю грешную топтать осталось… Может, совсем купите дачку-то? Недорого возьму. Сынок у меня непутёвый – пропьёт или спалит. Лучше хорошим людям продать, чем ему оставлять.

Пахло от неё старым тряпьём и сундучной затхлостью, в домике царил тот же запах, хотя светлые и тихие комнаты были чисто прибраны. Крашеный деревянный пол, пестротканые дорожки и уютные вязаные коврики, мебель тридцатилетней давности, видимо, отправленная в дачную ссылку в связи с покупкой новой; герань на подоконнике, иконы в углу на полочке, светло-розовые занавески, белёная печь с лежанкой, пожелтевший календарик за восьмидесятый год… Газа не было, только электричество. Впрочем, это не имело значения, потому что через один забор Люба в потёртых джинсах полола вездесущие одуванчики на земляничной грядке, сидя на корточках. Из лохматых «модных» дыр на коленях сияла сливочно-нежная кожа, на голове девушки красовалась ковбойская шляпа, а волосы спускались по спине золотисто-ржаным плащом. И снова – завязанная узлом рубашка и пупок, магнитом притягивающий губы. Яблони в душистой белой пене лепестков наивно, просто и открыто тянулись к небу.

«Что же ты всякий раз так улыбаешься мне, девочка? Ты сама как эти яблони – чистая, правильная. И грядочки у тебя аккуратненькие, ухоженные – наверно, опять много ягод уродится твоими стараниями. Ты – утренняя заря, глоток весеннего воздуха. Я не смею даже в мыслях коснуться тебя, чтобы не опошлить эту чистоту».

– Здравствуйте, Валерия… э… Геннадьевна!

«Надо же… Помнит, как меня зовут».

– Да ладно, не такая я уж и старая, чтоб меня по отчеству величать. Можно просто Лера.

Ресницы Любы устремились вниз, их пушистая тень заскользила по щекам, а возле уголков рта проступили лукаво-ласковые ямочки.

– Хорошо… Лера. А вы к нам опять с подругой на всё лето?

– Опять. Только без подруги, она уже вряд ли приедет.

– А что так?

– Работа…

– Понятно.

Люба смотрела себе под ноги, смущённо отковыривая комочки земли от лопатки, а потом стряхивая земляные катышки со своих трикотажных садовых перчаток. Она легко пользовалась роскошью молчать, а собеседнице и не нужны были слова. Весна говорила за всех, заполняя пробелы и паузы тихой лаской солнца, шелестом ветра, белизной яблоневого цвета. Весне не требовались оправдания, она прощала и уравнивала правых и неправых, счастливых и печальных, полных сил и усталых. Она дарила надежду.

«Будет ли что-то дальше? Вполне вероятно. И, возможно, даже что-то очень хорошее».

Глава 2. Отдай мне боль свою

Когда Люба говорила, что собирается стать стоматологом, никто не воспринимал этого всерьёз. Все прочили ей карьеру модели, наперебой восхищённо твердя, что такие внешние данные не должны пропадать зря. От слишком частого повторения это выражение – «внешние данные» – натёрло Любе душевную мозоль, и всякий раз, когда речь заходила о красоте, девушка напускала на себя в лучшем случае равнодушный, а в худшем – холодно-раздражённый вид и старалась перевести разговор на другие темы. Неужели ничем, кроме внешности, она не могла никого привлечь? Между прочим, последнюю сессию она сдала на все пятёрки. Но кого интересовала её зачётка? Не от колонки со сплошным «отл». млели и пускали слюнки парни, отнюдь нет.

На одной студенческой попойке по уже давно забытому поводу ей настолько надоело назойливое внимание, что она нарочно начала сыпать медицинскими терминами, язвить и балансировать на ядовитой границе психоанализа и физиологии полового влечения. Кто-то крутил пальцем у виска, кто-то обижался, задетый её «врачебным» юмором, а Миша усмехнулся:

– Из твоих уст и рецепт на латыни прозвучал бы сексуально.

Этот блондин с холодными, как голубые льдинки, глазами прицелился в неё из банана и сказал «пиф-паф». Можно было бы расценить эту стрельбу фаллическим символом как грязный намёк и самый пошлый подкат, какой Любе только доводилось видеть, но она слишком устала и перебрала пива, от которого лоб уже опоясала надламывающая головная боль. Миша пошёл её провожать, а у крыльца подъезда поцеловал.

«Раз ступенька, два ступенька – будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет песенка». Песенка эта была стара как мир и избита, как «их сердца стучали в унисон». А потом над городом раскинуло свои пыльные и жгучие крылья лето, Миша уехал с родителями в Египет отдыхать, а Люба отправилась на бабушкину дачу – загорать на земляничных грядках. Умиротворяюще-сладкий и тонкий, свежий аромат ягод, в отличие от регулярно воруемых Мишей в интернете стихов, никогда не приедался. Закачав в смартфон несколько десятков рассказов и полдюжины романов, Люба приготовилась бороться со скукой.