Евгений Войскунский - Кронштадский лёд Страница 4

– Не знаю… А в какое время?

Он назначил Капе встречу на четверг, в полвосьмого, знал, что у Василисы на работе по четвергам вечерняя смена. А Сергея, братца, попросил в этот вечер где-нибудь «прошляться» часа два и взял ключ от квартиры. «А-а, девахой обзавелся, – подмигнул ему Сергей, большой любитель женского пола. – Давно пора, Терёшка».

У Терентия по этой части опыт был незначительный: случайное знакомство в Питере с девицей-комсомолкой (она прислуживала в семье богатого домовладельца, в восемнадцатом владелец лишился своих домов и бежал куда-то на юг, а девица всей душой и телом устремилась в революцию). Она, бойкая и языкастая, нравилась Терентию, но их связь была недолгой – как-то заявился он в неурочный час к своей Аглае на Малую Подьяческую и застал ее в постели с ихним секретарем ячейки. «А что такое? – сказала Аглая в ответ на матерный упрек Терентия. – Не старое время, свободная любовь теперь».

«Свободная любовь»! Он уже не раз это слышал. Чуднó ему было от «теории стакана воды» – то есть от того, что вступить в половую связь так же просто, как выпить стакан воды. В деревне Систопалкино как-то было иначе.

Нет, не было у Терентия намерения затащить Капу в постель. Она ж еще такая молоденькая, семнадцать лет с половиной. Но, может, погуляем, – думалось ему. – Я подожду, Капа в будущем году школу окончит, а потом будет же и моя де-мо-билизация…

Неясность насчет будущего времени, конечно, имелась. Но, как солнце сквозь туман, просвечивало и что-то хорошее, без чего и жить не стоило.

Капа пришла в овчинном тулупчике, румяная с мороза и, как бы сказать, настороженная, что ли. От чая отказалась и, сняв тулуп, села у комода, на котором стоял граммофон – полированный ящик с большой (почти как у паровоза) трубой приятного золотистого цвета. Терентий завел его ручкой и опустил иглу на закрутившуюся пластинку.

«Не уходи, побудь со мною, – раздался из трубы женский низковатый голос. – Пылает страсть в моей груди…»

– Ой, это Анна Вяльцева! – сказала Капа.

Подавшись юной фигурой к граммофону, она слушала со вниманием. «Снег пушистый, ночь морозная кругом», – пела знаменитая певица. «Опьянела я невольно… Сердцу больно…»

Так они и шли, песня за песней, и все жалостливые, хорошие, про страдающее женское сердце. Вдруг с четвертой пластинки раздался страстный мужской голос, тоже с жалобой: «Апре туá жё н’оре плю д’амур…»

– На немецком, что ли, поет? – спросил Терентий.

– Не знаю. – Капа внимательно слушала. – Мы в школе немецкий проходим. Нет, не похоже.

– Амур – река такая есть в Сибири.

– А по-моему, амур это любовь.

– Пускай будет по-твоему.

Терентий, когда эта песня закончилась, перевернул пластинку. Грянула звучная музыка без слов – ритмичная, будто зовущая к танцу. Капа, оттаявшая от обилия музыки, посмотрела на военмора:

– Ты танцевать умеешь?

– Нет, – сказал Терентий. – Откуда?

– Это не трудно, – сказала Капа, поднявшись. – Отодвинь стулья, я покажу.

Терентий осторожно обнял ее, и Капа, положив левую руку ему на плечо, стала учить танцевальному шагу.

– Не шаркай, ноги надо легко передвигать. И музыку слушай, надо в такт. А не как попало. Раз, два, третий в сторону…

Он послушно шагал, как она велит. И, знаете, уловил такт, дело пошло на лад. Напряжение отпустило Терентия, все легче передвигал он ноги.

– Вот видишь, это совсем не трудно, – сказала Капа.

Она улыбалась, снизу вверх поглядывая на него озорными светло-карими глазами.

– Джахаваха, – мягко сказал он.

И вдруг поцеловал ее розовые губы.

В следующий миг Капа, вспыхнув, оттолкнула его.

– Извиняюсь, – пробормотал Терентий. – Да ты подожди…

Но она, быстро надев тулупчик, ни слова не промолвив, убежала прочь. Граммофон продолжал орать, извергая из трубы танцевальные ритмы. Терентий, обругав себя последними словами, остановил музыку.

Наверное, вид у него был виноватый, когда в один из темных январских вечеров он заявился к Редкозубовым. Электричество в тот вечер не давали, черт знает почему. Федор Матвеич зажег керосиновую лампу. В ее неровном свете Терентий увидел, что Капа ему улыбнулась. Значит, не сердится?!

Он приободрился. Поддакивал ей, когда Капа пустилась осуждать кардинала Монтанелли:

– Ну, узнал он, что Овод его сын, так что же не спас сыночка?

– Да, да, – кивал Терентий. – Овода на расстрел повели, а он…

– Кого на расстрел? – не расслышал, о чем идет речь, Федор Матвеич. – А-а, в книжке. А я-то думал, опять пошли расстрелы в Кронштадте. Тоже мне, читатели. Ну, Терёха, чего там у вас на линкоре – кончилась буза?

– Да нет, не кончилась.

Буза, можно сказать, все более нарастала. В судовом комитете спорили, орали, к тому склонялись, чтобы всем партийным выйти из большевицкой партии. Но тут, в редкозубовской квартире, Терентий не стал об этом рассказывать. Тут был будто островок посреди шторма. А вместо маяка на островке – светились девичьи глаза. Очень – ну просто спасу нет – тянуло военмора к девчонке…

Она вышла проводить его в коридор.

– Может, придешь в четверг? – тихо сказал Терентий. – Там еще есть пластинки.

– Не зна-аю, – пропела Капа.

И захлопнула за ним дверь.

В четверг она пришла. Сняла шапку, скинула тулупчик Терентию на руки, гриву свою взбодрила и со словами «Ну, заводи музыку» уселась перед граммофоном. Терентий завел. И веселая мысль у него мелькнула: «новый командир у меня появился».

– «Апре туа, – жаловался со сдержанной страстью мужской голос, – жё н’оре плю д’амур…»

– Я спросила у нашей учительницы, – сказала Капа, взглянув на Терентия, стоявшего, подобно часовому, у поющей трубы. – Это по-французски: «после тебя у меня не будет любви».

– Ишь ты, – усмехнулся Терентий, подкрутив ус. – Любви у него не будет…

– Ну и ничего тут смешного!

– Смешного нету, – поспешно согласился Терентий. – Да откуда он наперед знает, что больше ее не будет?

– Знает, потому что – настоящая любовь. Вот!

– Пускай будет по-твоему.

Про «настоящую» любовь он ничего не знал. Только в книгах бывало, что сильно любили. Например, как те же Артур и Джемма в «Оводе». Ну и что получилось у них? Ничего хорошего…

– Поставь ту, где танцы, – распорядилась Капа.

Опять она учила Терентия танцевать. Комната наполнилась такой ритмичной и звучной музыкой, что большой абажур из розовой складчатой материи начал раскачиваться над танцующими.

– Раз, два, третий в сторону. Раз, два, – учила девочка. – Теперь поворот.

На повороте она слегка прижалась, и Терентий обнял ее крепче. Капа остановилась, вскинула на него вопрошающий взгляд.

– Извиняюсь, – пробормотал он, медленно отпуская ее.

Боялся, что она опять рассердится, убежит. Но Капа не убежала. Закрыв глаза, потянулась к нему. Ее губы дрогнули от поцелуя.

– У тебя усы щекотные, – сказала она, не раскрывая глаз.

И потом не раскрыла, когда, нацеловавшись, они, разгоряченные, бурно дыша, оказались на кушетке. Старая, видавшая виды кушетка заскрипела под их молодыми телами. Капа застонала от боли. Граммофонная игла, дойдя до края музыки, зашипела, как рассерженный кот.

Не хотел Терентий ввязываться в политику. Не его это было дело. Он поддерживал в исправности электрочасть в первой башне – не потому только, что служба такая, но и потому, что нравилось ему электричество – в этой невидимой силе была непостижимая великая тайна.

Но другая – и тоже невидимая – сила накаляла страсти той зимой. На обоих линкорах, стоявших в гаванях Кронштадта, – «Петропавловске» и «Севастополе» – матросская «братва» криком выказывала недовольство. Комиссары – те же военморы, только с властными полномочиями – пытались охладить горячих, успокоить рассерженных. Ссылались на тех моряков, которые жизни не пожалели на фронтах гражданской войны, – на красу и гордость революции. «Ну да, герои они, за советскую власть жизню свою положили! – кричали в ответ комиссарам. – А что вы с ней сделали? С советской властью? Где она?» «Как это – где? Она и есть в России…» «Нету ее! Всю власть забрали вожди партийные! Даешь перевыборы советов!» – кричали военморы.

– Кýрат! – тихо ругался Юхан Сильд, лежа поздним вечером в подвесной койке рядом с койкой Терентия. – Обещают, а ничего не дают… не делают…

– Что такое «кýрат», Яша? – спросил Терентий.

– Это черт. Раскольников обещал оптацию – где она? Уехала вместе с ним.

Раскольников, верно, из Кронштадта в январе уехал – перевели его на новую должность – говорили, что отправили полпредом куда-то в далекую страну. Врид командующего Балтийским флотом стал начштаба Кукель (бывший старший лейтенант). Ну и что – Кукель? Не видно его и не слышно. Уж скорее, чем он, командует военмор Кузьмин, комиссар Балтфлота. Этот Кузьмин приходил на «Петропавловск», выступил на общем собрании – мужик не глупый, не зря у него козырек на лбу. Хорошо всё объяснил про временные трудности пролетариата. «А крестьяне? – кричали ему. – Их-то зачем раком ставите?» «Никто не ставит!» – возражал Кузьмин, его бледное лицо багровело, и он нёс дальше – про классовую солидарность и близость мировой революции.