Admin - o 821465f126f17ac5 Страница 4

десять перестала дышать перед тем, как сделать вздох – тогда я

стащила с кухни нож и принесла его в изолятор. Мои руки тряслись. Я

помню это, потому что тогда думала о маминых руках – как она

перебирала столовое серебро, и как ее ладони порхали, точно птицы.

Интересно, думала ли она обо мне, когда я сбежала?

Была глубокая ночь. Все спали: теперь, когда вор был пойман, даже

сам Грэй не беспокоился о патрулировании.

Улыбка Вора, точно лезвие серпа, блеснула в темноте. Я села на

корточки перед ним.

- Ты обещал, – произнесла я. – Ты обещал помочь мне.

- Зуб даю, – мне не понравилось то, как он сказал это – словно смеясь

надо мной – но я разрезала веревки, связывавшие его, чувствуя себя

ужасно все это время. Но я знала, что иначе Блу умрет. Что она может

умереть.

Он поднялся на ноги, слегка охнув. До сих пор я не осознавала,

насколько он высокий. Я видела его только сидящим или лежащим с

тех самых пор, как мы заперли его здесь. Вздрогнув, я отступила

назад, когда Вор, потягиваясь, вытянул руки над головой.

Его улыбка спала, ожесточилась. – Ты не доверяешь мне, так ведь?

Я покачала головой. Вор протянул руку за ножом, и после некоторых

колебаний я отдала его.

- Я вернусь к полудню, - сообщил Вор. Я чувствовала, как сердце

бешено колотится у меня в горле, отбивая ритм: «Пожалуйста,

пожалуйста. Я рассчитываю на тебя».

Он указал подбородком на Блу: - Не дай ей умереть.

Затем он исчез, бесшумно двигаясь через темный коридор,

растворяясь в тени. А я сидела в ожидании, держа на руках Блу и

ощущая, как страх черным туманом расползается у меня в груди.

Ложь – это истории, а истории – это все, что имеет значение. Мы все

рассказываем истории. Некоторые из них правдивее остальных: и,

может, в конечном счете важно лишь то, во что ты сможешь заставить

поверить других.

Меня научила рассказывать истории мама. «Отец неважно себя

чувствует сегодня, - говорила она».

Она говорила: «Я сама упала».

Она говорила: «Запомни, как все было. Ты жутко неуклюжая –

врезалась в дверь. Ты оступилась и свалилась с лестницы».

Моя любимая история: «Он не хотел».

Ей так убедительно удавалось сочинять их, что вскоре я сама начала

верить в эти истории. Возможно, я действительно неуклюжая.

Возможно, я сама была виновата, сама его спровоцировала.

Возможно, он и вправду не хотел.

Мне рассказывали и другие истории: о девушке, которая

забеременела до своей Процедуры, Кэролайн Гормли. Она жила с

нами по соседству, в таком же безликом, угловатом доме. Ее родители

узнали об этом лишь тогда, когда она проглотила полбутылки

отбеливателя, и ее сразу же забрали в карету скорой помощи. Вот она

есть, едет домой в школьном в автобусе, прижимаясь носом к стеклу –

и окно запотевает от ее дыхания. А вот – ее больше нет.

Мама сказала мне, что Кэролайн увезли куда-то, чтобы исцелить,

отправили в другой город, где она могла бы начать все сначала.

Родители отказались от нее. Вероятнее всего, она закончит свои дни,

работая где-нибудь на свалке; без пары, окутанная, словно шарфом,

шлейфом болезни. «Видишь, что бывает, – говорил мой отец. –

Когда ослушиваются?»

« Что с ребенком? – спросила я у матери».

Она промедлила всего секунду. «О ребенке позаботятся».

Но она имела в виду совсем не то, о чем подумала я.

Одежда лаборантки настолько велика мне, что я сразу же ощущаю

себя девчонкой, надевшей старое мамино платье. Но я уверена, что

это сработает. Я не тороплюсь. Хорошая история требует пошагового

продвижения и обдуманности. Я не спеша надеваю на лицо

небольшую медицинскую маску и натягиваю резиновые перчатки.

Затем запираю дверь, прежде чем выскользнуть в коридор. Нельзя

допустить, чтобы кто-нибудь, войдя, обнаружил свернувшуюся на

линолеуме лаборантку, мирно сопящую во сне.

Я цепляю ее удостоверение себе на грудь, зная, что никто не станет

проверять. Дайте людям в общих чертах то, чего они жаждут: главных

героев и интригующую завязку.

И, конечно же, кульминацию. Хорошая история всегда нуждается в

кульминации.

Никто из хоумстидеров не стал винить меня в том, что Вор сбежал –

чего я очень опасалась особенно после того, как они заметили, что с

кухни пропал нож. Все пришли к выводу, что Вору каким-то образом

удалось вырваться из плена, развязав путы, и украсть нож, прежде

чем улизнуть. Сторонники радикальных мер – таких, как убийство

пленного – злорадствовали; они утверждали, что он обязательно

вернется прирезать нас во сне, что теперь придется постоянно

следить за припасами. Что нам следовало прикончить проклятого

Стервятника, когда была такая возможность.

Я чуть было не проговорилась. Я бы призналась, но мне было

слишком страшно вновь оказаться одной в Дебрях, изгнанной из

группы.

Вор пообещал вернуться пополудни, но день заканчивался; к тому

моменту, когда хоумстидеры завершили обход, а дыхание Блу жутким

хрипом раздавалось у нее в груди, я поняла, что он соврал. Он не

вернется, и Блу умрет – и это будет моя вина. Я не могла заплакать,

потому что, будучи еще маленькой, я приучила себя никогда этого не

делать. Плач бесил моего отца, так же, как и смех – слишком громкий;

он взрывался от ярости, если видел, как я улыбаюсь еще над чьей-то

шуткой, кроме его, или если я была счастлива, когда ему было

грустно, и наоборот.

Помню, как Ла сидела с Блу, пока я выходила подышать свежим

воздухом, хотя я знала, что она считает это бесполезным.

Окружающие вели себя со мной так, словно я была заражена какой-то

страшной болезнью, или, сдетонировав, точно шрапнель, могла

распасться на мелкие кусочки. Вот, что было хуже всего: осознание

того, что другие не сомневались в скорой смерти Блу.

Я тогда еще не адаптировалась к Дикой местности, не любила ее так,

как сейчас. Я привыкла к правилам и ограждениям, тротуарным

дорожкам и парковкам, к порядку везде и во всем. Дебри были

бескрайним, мрачным и непредсказуемым местом. Они напоминали

мне о доме и ярости моего отца, повисшей на нас тяжким грузом, не

оставляя места для вздоха, сгибая нас в повиновении. Позже я узнала,

что в Дебрях действуют определенные законы, свои порядки: дикие,

простые и прекрасные.

Непредсказуемы лишь люди.

Помню луну, высоко висящую в небе, гнетущее ощущение страха,

сжимающее горло чувство вины. Холодный ветер приносил с собой

незнакомые запахи.

Хруст веток. Шаги.

И вот он. Вор появился из леса и выглядел он так, словно постарел

лет на десять, весь промокший от дождя. У него был с собой рюкзак, и

на секунду мне показалось, что я сплю. Я не могла поверить, что он

действительно стоит передо мной.

- Альбутерол, – сообщил он, расстегивая рюкзак. – Это для девочки. И

припасы для остальных. Искупление за то, что я крал у вас.

Тайленол, Судафед, упаковка лейкопластырей и антибиотиков,

бацитрацин, Неоспорин, пенициллин. Целое богатство. Никто не мог

поверить в то, что Вор вернулся. Никто не мог поверить, что он

рисковал своей жизнью, пробравшись на другую сторону, чтобы

достать столь необходимые нам припасы. Он никому не сообщил о

нашем маленьком уговоре; и хоумстидеры простили ему прошлые

грехи.

Он рассказал нам о небольшом, едва приметном и слабо охраняемом

складе на берегу реки Кочеко. Его владелец, Эдвард Кауффман, был

симпатизером и оказывал благотворительную помощь неисцеленным:

тайком переправлял им лекарства и медикаменты. Тэк шел вверх по

реке, борясь с мощным течением, и вышел точно к восточному крылу

клиники Кауффмана. Тем не менее, ему пришлось прятаться на

обратном пути, чтобы не попасться на глаза патрулю.

- Как ты узнал о клинике? – спросила я.

- Моя сестра, – коротко ответил Тэк. И хотя он не уточнял, я поняла: ей

делали какую-то операцию. Он не хотел, чтобы я знала об этом. Потом

до меня дошло.

- Такой же колкий, как гвоздь, – произнес Грэндпа, когда Вор закончил

свой рассказ. Вот, как он получил свое новое имя* и стал одним из нас.

*Тэк (англ. tack) – гвоздь

За пределами приемной больница выглядит так же, как и все прочие

больницы: непривлекательное унылое помещение, вычищенное до

блеска. Мне не нравится эта чрезмерная чистота. Я сразу гадаю над

тем, что же именно пытаются скрыть или оттереть.

Я иду, не поднимая головы, не торопясь, но и не мешкая. В коридорах

практически никого нет, и когда я прохожу мимо единственного