Леонид Филиппов - Что-то вроде любви Страница 4

И в полном соответствии с терцевской схемой можно сказать: не был бы один из них, "половинок" Поэтом - второй не мог бы быть назван "всех ничтожней". Баланс. Вуалировать эту трактовку извинительными или обличительным интонациями (разница не велика), подтягивающими человека к Поэту, значит разрушать волю писателя в кардинальном вопросе. Ибо не придирки совести, не самоумаление и не самооправдание слышатся в его учебных сказках, но неслыханная гордыня - да, та самая, возможная лишь с вершин творчества, внепространственного и вневременного, столь отвлеченного, что ему воистину безразлично, какой материально-вещный предлог избрать для привязки к этому миру - будь то мыльный сериал, компьютерная игра или идеи "восточных" и иных философов. (":людской чуждается молвы:") . В этом, конечно, и трагедия художника - человека, способного лишь стремиться в направлении к описанному состоянию души, но никак не приблизиться к нему реально. Человека, может быть, как никто способного осознать ничтожность своей грешной и связанной земной ипостаси, - ибо ему дан - в моменты священного служения - иной ракурс - взгляд извне. Это, собственно, ведь и есть определение творчества:

Вот как об этом расщеплении души - на описанное и реальное - у Бродского: "Рано или поздно - и скорее раньше, чем позже - пишущий обнаруживает, что его перо достигает гораздо больших результатов, нежели душа. Это открытие часто влечет за собой мучительную душевную раздвоенность, и именно на нем лежит ответственность за демоническую репутацию, которой литература пользуется в некоторых широко расходящихся кругах ... о даже если эта раздвоенность не приводит к физической гибели автора или рукописи, именно из нее и рождается писатель, видящий свою задачу в сокращении дистанции между пером и душой."

Пелевин, кстати, всех этих , как говорится, мук творчества, и не скрывает. И , чем позже, тем больше о них склонен говорить: "Впрочем, я никогда особо не понимал своих стихов, давно догадываясь, что авторство вещь сомнительная и все, что требуется от того, кто взял в руки перо и склонился над листом бумаги, так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию, так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч." ("Чапаев и Пустота")

Как и во всех случаях истинного служения, здесь - раздвоение. Shisus. И - на земле живет и томится, слоняясь часто без дела, вполне нормальный автор, сын своего времени и социума, лишь иногда впадающий в экстаз прикосновения к абсолюту. Он знает за собой тайну этого помешательства и хотел бы назвать ее на человеческом языке, подыскать аналогии в общепонятной речи. у, скажем, что-то из биографии - реальной или вымышленной. Абиссинские корни. Монгольская кровь. Какие-нибудь игры в латино-индейцев и их органическую химию. Мифотворчество: еважно - все равно дело от этого никаким образом не движется, ибо корень того помешательства никак не здесь. И лишь некие технические детали - ум, информация, умение находить радость в играх с языком - способны оказать помощь страждущему. о - именно и только помощь. Корень же болезни, повторяю, - вне.

Однако, поиски в реальности точек соприкосновения - налицо. В частности, долго мучившую нас проблему "Восток и Россия" ("Запад есть Запад, Восток есть Восток" и так далее), Пелевин разрешил уравнением "Россия есть Восток". (е так, как Блок со своими "Скифами", а по-своему, но - в подобном же ключе). А вместо Петра Великого - в качестве тотемно-виртуального предка Поэта - как-то незаметно подставил нам Чингисхана - примерно так же, как вместо ординарца Петьки из фильма-анекдота - серебряно-фанерного поэта Петра Пустоту. Что ж , это и понятно - писатель-то из Монголии:

Если же говорить о пресловутом одиночестве героя, и если в этом смысле Пелевин чем-то походит на потомка , то - на потомка не столько абиссинца Ибрагима (или, как сказал бы Синявский, Абрама) Ганнибала, сколько - шведа Лермонта: ":и не от счастия бежит" . Точно, не от счастия. е "от", и не "к". Просто - бежит. Будто в бурях есть покой!.. у, или вот это еще: ":забыться и заснуть. о:" Именно: но! е холодным сном могилы, а как-нибудь вот эдак, чтобы вырваться из этого круга: Ага, из него.

Так что традиции классики налицо. Если только, конечно, не принимать за таковую исключительно творения буревестников революции или, наоборот(?..) кого-нибудь из графов Толстых:

* * *

Еще немного об ассоциациях с Блоком. Скажем, на материале "Чапаева и Пустоты". Концовка. у, здесь любой вспомнит "Двенадцать", особенно последние слова . И , еще шаг - вслед за блоковским Христом - апостолы. Если не все двенадцать, то, как минимум Петр (Первый? Пустота?..) Скажем, вот так: Учитель (раби) Чапаев и его твердокаменный апостол - с ключами от Пустоты. Взятыми, понятное дело, из кармана проводника:

В этом смысле многое в прозе Пелевина - начиная с "Затворника и Шестипалого" - содержит помимо очевидных событий и ассоциаций тему учителя-одиночки в истолковании , приближенном к судьбе писателя.

- Это традиция. - А кто ее придумал? - Какая разница. у, я. Больше тут, видишь ли, некому.

Ты спрашиваешь про одну из глубочайших тайн мироздания, и я даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. о поскольку, кроме тебя, все равно некому, я , пожалуй, скажу.

- Непонятно. Где ты это слышал? - Да сам сочинил. Тут разве услышишь что-нибудь, - сказал Затворник с неожиданной тоской в голосе.

- Ты же сказал, что это древняя легенда. - Правильно. Просто я сочинил ее как древнюю легенду.. - Как это? Зачем? - Понимаешь, один древний мудрец, можно сказать - пророк (на этот раз Шестипалый догадался, о ком идет речь) сказал, что не так важно то, что сказано, как то, кем сказано. Часть смысла того, что я хотел выразить, заключена в том, что мои слова выступают в качестве древней легенды. Впрочем , где тебе понять:

Как видим (и это - не обязательно в "Затворнике и Шестипалом"), у Пелевина присутствует эта вечная тема в поэзии нашей - тема Пророка в пустыне. Или - на берегу пустынных же волн:

(Отвлекаясь, замечу к слову, что в пелевинском творчестве есть напрашивающаяся игра. Что-то вроде "найди ключевое слово на букву "П"". Сама фамилия писателя. Пустынник. Пророк. Принц. Петр. Пустота. Еще один Петр - Петрович из "Тарзанки:е говоря о "внешних": Пушкин, Поэт. Читатель может по желанию продолжить: ) Вообще, пророк (учитель) и человек социума (слушатель) соотносятся в пелевинском творчестве как две реальности, часто совмещенные в одной материальной ипостаси. Как некто, одновременно сидящий за клавиатурой и бегущий на экране компьютера - и не знающий сам, есть ли некое "на самом деле" вообще. И кто "на самом деле" кому снится - Чжуан Чжоу бабочке, или она Чжоу. И - в этом смысле - все творчество Пелевина об одном - о непрекращающейся попытке проснуться. Живым сойти с поезда. Вырваться на свежий воздух: Когда же волны УРАЛА всё смывают и заравнивают, на земле остается один нет, двое в одном лице - Учитель и Ученик. И, как Пушкин рассек и развел себя в лице Петра и Евгения, так и Пелевин сделал то же, и не раз: в лице Затворника и Шестипалого, Хана и Андрея, Чапаева и Петра. Особо отметим, что в последнем случае поэт- отнюдь не в роли Учителя - наоборот. Ибо литератор в расстановке фигур по Пелевину все же еще не "оттуда", он - здешний. И может лишь стремиться и искать, но никак не знать ответы на вопросы типа "куда" и "как". Сам же Учитель - он вовсе не человек, а только так - прикидывается иногда, для простоты общения:

"-Моя фамилия Чапаев, - ответил незнакомец.

-Она мне ничего не говорит, - сказал я.

-Вот именно поэтому я ей и пользуюсь.

В еще большей степени это же относится к черному барону, к ночному попутчику героя "Тарзанки" и прочим подобным персонажам, стоящим к человеку спиной, всем существом своим - вне.

Что же до литератора, то сие - как в ученике, так и в учителе - просто от безысходности в попытках как-то адекватно объясниться:

" Я не пишу стихов

и не люблю их.

Да и к чему слова,

когда на небе звезды!" И если что-то от поэтического экстаза есть в произведениях Пелевина, то это - лишь знак прикосновения к абсолюту, ощущение слабой тени его в душе. о - лишь стремление, мечта во сне. Ибо реальное соединение с конечной целью (ежели таковая имеется) означало бы погружение в восторг и творчество уже дионисийского образца в изначальном его, хаотическом качестве, то есть - в состояние, которое никак не может быть ни описано, ни вообще передано адекватно. Хотя и хотелось бы: "Знаете что? Возьмите экстаз и растворите его в абсолюте. Будет в самый раз."

Однако понятно ведь, что эти начала столь же соединимы, как бронза (в языковом выражении - "медь") - символ незыблемости во времени и пространстве, - и "всадник" - начало противоположное, динамичное во всех смыслах. Столь же - как Аполлон и Дионис. у, или, если угодно - Аристотель и Платон.

В противоборстве человека и Стихии у автора "Медного вадника", как известно, человек полностью вытесняется - как инородное поэзии тело. Вполне аналогично и в аллегориях Пелевина - той из ипостасей, которая тяготеет к материальному миру, нет места в окончательном раскладе концовки. Так что выбора у героя (точнее - у действующего лица) фактически нет: или найти вариант бегства, или исчезнуть вместе с иллюзорным миром и быть похороненным тут же - ради Бога. Спрашивается: сочувствует ли Пелевин Шестипалому и прочим идущим ощупью среди липкой грязи вещного мира? Еще бы! Если он себя, свою человеческую мечту и мелкость переехал и обезвредил в этих героях! о, сострадая, он беспощаден. Как и всякий художник, когда дело касается искусства, он жесток к человеку. А не путайся! Отвали.