Юрий Софиев - Вечный юноша Страница 4

После вскрытия выяснилось, что у Парамонова был не рак, ехинокок в печени.

«В силу неодолимого страха перед таинственной сущностью другого, перед чем-то противообычным и житейски ненадежным в его натуре, чему она не смела и не могла подыскать имени и нашла лишь позднее в его же собственном покаянном жалобном признании: «Выродок без цели и покоя», как странно, что этот выродок мог быть таким славным и открытым, таким простодушным…»

Томас Манн, «Лота в Веймаре».

В застенчивый сентябрьский закатПлатаны и осины по каналамНад Францией чуть слышно шелестят —Все с жадностью душа моя вобрала.

(Неразборчивая карандашная запись стихов, много раз зачеркнутых, исправленных — Н.Ч.)

4.

Читаю Томаса Манна. Приходят мысли о нашей современной советской литературе. Великое ее преимущество то, что она призвана отражать совершенно новую страницу жизни в истории человечества — эпоху социализма. Новое бытие неизбежно должно породить и новый облик человека.

На нашу долю выпал, конечно, только переходный период. Невольно, еще и еще, приходит на память мысль Сталина, что человеческое, общественное, сознание отстает от уже установившихся новых форм жизни, это приходится наблюдать каждый день. Вырастают, бесспорно, и новые, характерные для нашего времени, противоречия.

Но с другой стороны, нельзя не признать, что у нас необычайно беден и примитивен психологический образ человека, не только нового, но и вообще. Хочется прибавить — по ряду причин. Сложный, живой психологический образ у Леонова, у Шолохова, у Олеши, у К.Паустовского и др. Эренбург великолепен в публицистике и все-таки, уже в силу своей настоящей, большой культуры, менее схематичен, конечно, гораздо более сильнее и в романе, чем великое множество наших средних литераторов… Нечего и говорить, еще хуже обстоит дело, за исключением нескольких имен, с нашей «средней» поэзией.

И я думаю, необычайно важно и полезно, для развития, для расширения кругозора нашего писателя то, что у нас расширено издательство переводной литературы. И еще хорошо, что стали появляться и наши второстепенные «старики» — Эртель, Слепцов, Горин и др.

На днях приобрел Бестужева-Марлинского, я его, откровенно говоря, никогда не читал, даже в юности. А прочитать забавно. Сегодня увидел в ларьке даже В.Немировича-Данченко. Кстати, включена пьеса «Цена жизни» — далекое детское воспоминание: Незлобинекая группа в летнем, курортном Старорусском театре.

… Сегодня Вспомнились мне Пиренеи,Бискайского залива грозный шум,Среди движенья образов и дум,Далекий образ предо мною реет…

1.

Мария! Кудри черные как смоль!В них синева морская отразилась.Колеблет память сладостную боль,Запечатлев навек, любую малость.Под гул волны я слушал голос твойГортанный голос, низкий и горячий.Потом сияла ночь. Шумел прибой.Цвели магнолии на белой даче…И вновь неумолимый зов дорог.Звенели рельсы или за кормоюВода бурлила, иль шумел потокНа дне (неразборчиво, может быть, «канала»?), где-то подо мной!Я многим это сердце отдавал.Тебя затмить они могли, быть может,Но никогда я женщин не встречал,Хоть отдаленно на тебя похожих.

2.

Твой южный край, где дремлют Пиренеи,Мария! Я навеки полюбил.Где видно с гор, как океан синеет,Где эти кудри теплый ветер бил.

За преданность в глазах, полузакрытых,За теплый шелк доверчивых колен,За привкус губ, покорных и (неразборчиво),За неожиданный, блаженных плен —

Спасибо и прощай! Опять свободаНеугомонную волнует кровь.Но жадной памятью я сохраню на годыСвою короткую, ревнивую любовь.

Стал писать я не только посредственные, но просто плохие стихи. Вероятно по ряду, уже личных причин. Думается, что лучшие вещи были написаны в годы 35–47—е. И не могу вылезти из пятистопного ямба. Звучит органически, ритм раздумий. Рифма у меня была всегда бедной. Теперь стала еще беднее, но я и сознательно не придавал этому большого значения. Самое верное с моей точки зрения в поэзии — интонация и то, что мы называем «магией поэзии», магией слова, она вспыхивает и в короткой песне: «Едут с товарами в путь из Касимова \ Муромским лесом купцы», и у великих поэтов: «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу \ И звезда с звездою говорит…». Перекличка парохода пароходом на реке у Блока.

Да, я родился с жадною душойК виденьям мира.Мне судьбою щедройДарован мир пространственно-большой.Я слушал атлантический прибой,Внимал молчанию сибирских кедров.

Как густо чертит детская рукаКарандашом по маленькой Европе.Я эту карту так же исчеркалПешком, велосипедом, auto-stop-om.

…Динарских Альп лесистую грядуСтруя колеблет в синеве Скадара…Из памяти года не украдутВиденье несказанное — Катарра!

Над Адриатикой кусты мимоз…Гортанный гул восточного базара…Волнующий овал, что я унёсВ мою судьбу с полотен Ренуара…

В застенчивый сентябрьский закатПлатаны и осины по каналамНад Францией, что дрёмно шелестят, —Всё с жадностью душа моя вбирала.

А яблони в Нормандии в цвету!Снега в Швейцарии!Снега в Тироле!И в эту вязь видений я вплетуРодного Севера ржаное поле…

И я смотрел с взволнованным вниманьемВ тот утренний необычайный час,Когда диск солнца скрыт ещё от глаз,Как загораются снега Тянь-Шаня!

И я вдыхал, ружьё сорвав с плеча,Тот острый запах зверя и полыни!А у палатки слушал по ночамВеликое безмолвие пустыни…

И все слова на разных языкахВ порыве дружеских рукопожатий,Людскую теплоту в людских сердцахИ простодушное: (неразборчиво) братья!

Я видел мир не в кабинете чинномИ не из книг я образы копил —Мои слова хранят песок и глина,Асфальт дорог,Гранит,Прибрежный ил.

6 марта, 1959 г.

5.

апрель 1959 г.

Ликующее торжество жизни не может быть пошлостью.

Наткнулся на старые фотографии. Лицо Марианны! (Галльской, Ю.Софиев был серьезно влюблен в нее — Н.Ч.). Начало стихотворения не могу припомнить.

…Я только и помню:Уплывала платформаИ в пятне световом фонаряЛицо твое!Печальное, как осень,Любимое, прекрасное лицо!

Завтра вечером поезд скорый.Завтра, кажется, будет среда.Встанут в окнах озера и горы.Стук колес «навсегда», «навсегда»!

Неужели же все это было,Тот, другой, твое сердце сжег!А ведь было, только и было,Что однажды сказала: «дружок»!

Да однажды в порыве губыПрикоснулись к горячему лбу.В этой жизни прекрасной и грубойНе мы выбираем судьбу.

Все мне видится, все мне снитсяТвое дорогое лицо.Золотым, ободком круглится.На пальце, твоем кольцо…

Завтра вечером поезд скорый.Завтра вечер такой, как всегда!Встанут в окнах, озера и горы,Стук колес: «навсегда», «навсегда»!

Монтаржи, 1925 г.

НАТАША ГАБАР

Когда я впервые увидел на одном старинном портрете лицо леди Гамильтон — оно мне показалось невыразимо прелестным, но леди Гамильтон была не англичанкой, а итальянской прачкой, а Стендаль уверял, что нет женщин совершенней по красоте, чем итальянки. В Ницце, а может быть, в Ментоне, я лежал на пляже. К берегу сбежали две девчонки-итальянки, они быстро сбросили ситцевые, достаточно замаранные платьица и я был поражен античной чистотой линий. Тела их были прекрасны.

И еще другое лицо: Наташа Габар. 1927 год. Севр.

Я у Ирины (Кнорринг, будущая жена Ю.Софиева, известная поэтесса русского зарубежья — Н.Ч.). Пришла Наташа. Со своими огромными, очень толстыми, тяжелыми косами. Вечер вместе. Она, кажется, в старшем классе гимназии. Очень тонкое, точеное и необычайно живое лицо. Борис Афанасьевич Подгорный, эрувильский отшельник (в прошлом московский преуспевающий адвокат, купил имение в Эрувиле, где любил принимать русских эмигрантов на лето — Н.Ч.), как-то сказал ей: