Ирина Одоевцева - «…Я не имею отношения к Серебряному веку…»: Письма И.В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1956-1975) Страница 4

Насчет мышей. Убивать живое существо, какое бы оно ни было, конечно, тяжело. Я люблю «жизнь, которая хочет жить». Но чтобы человека было легче убить, чем животное — пардон, не верю. И много ли, позвольте узнать, Вы этих самых человеков ликвидировали?

Про себя могу сказать: «Благодарю тебя, Господи, что я никого не убила и никого не родила»[63]. Это я считаю единственным подарком моей судьбы. Ни в увеличении, ни в сокращении человеческого рода участия не принимала.

А в том, что мы с Вами были бы совсем такими же, как сейчас, несмотря на какие угодно жизненные условия, я с Вами совершенно согласна. Несмотря на Бэконо-Марксово «Бытие оправдывает сознание»[64] — далеко не для всех оно. И не для нас.

О Ваших стихах больше спорить не будем. Я искренно хотела Вас заставить заняться ими снова. Конечно, не из одного только эгоизма читательского, а и из любви к поэзии. Но ничего. Если Вам суждено писать, Вы не сможете не писать, как бы ни уговаривали себя. Придет Ваше время. Пока же походите под паром. Поэтом Вы быть не перестанете. Никогда.

А насчет того, что вас печатно никто не защитил[65] — никто никого вообще не защищает. Не в писательских это нравах. Вот лягнуть по дороге — другое дело.

Еще — о Вашем желании прислать нам теплые вещи. Ну до чего Вы милый и — не обижайтесь — добрый. До чего, до чего! Я очень, очень Вам благодарна, но, право, не надо. И так уж мы пользуемся Вашим Lederplex’oм. Он Вам, знаю, дается нелегко. Но он чрезвычайно нужен Г<еоргию> В<ладимировичу>, т<ак> ч<то> от него и впредь не отказываюсь. А без теплых вещей обойдемся — решительно.

Еще раз желаю Вам всего-всего хорошего и приятной зубристики. Я бы сама с удовольствием засела за школьную парту — люблю учиться. Так пишите Г<еоргию> В<ладимировичу>, пожалуйста.

Ваша И. Одоевцева

7

Все тот же Beau Sejour Hyeres (Var) 21 марта <1957 г.>

Милый Владимир Федрович,

Большое спасибо за Lederplex и за интернациональный чек. Но зачем? Зачем? Не надо было чекиться, а то нам неловко, даже очень — разоряем Вас.

Теперь о Вас — поздравление с Вейдле[66]. Вы писали — и я соглашалась с Вами, что никто ни о ком ничего, кроме обидного. А вот вышло совсем наоборот, и я страшно рада этому. Вейдле не склонен ни к комплиментам, ни к преувеличениям. И что старик Державин Вас отметил, по-настоящему хорошо. Победа, торжество. Признание. Так и отнеситесь к этому, не преуменьшая факта. Важнее ругани Адамовича[67], гораздо важнее.

Пожалуйста, радуйтесь и длительно вспоминайте почаще слова ученой крысы и выданный ей Вам аттестат на первородство.

Что Вам сказать о нас? Г<еоргий> В<ладимирович> все хворает. Ему было еще хуже, чем обычно, прошлую неделю, но Ваш Lederplex ему очень помогает. Еще раз спасибо.

Он все собирается Вам написать сам, и я, зная, что его письма для Вас несравненно приятнее моих (без всякой обиды, Вы ведь только рикошетом мой друг, я тут, редкий случай, играю роль жены, а не самостоятельную), все поджидала, когда он наконец решится. Но довольно, больше не могу ждать. А то вы действительно подумаете Бог знает что о Г<еоргии> В<ладимировиче>.

Впрочем, нет. Знаю, что не подумаете ничего плохого. И все поймете правильно. Уж Вы такой.

Если бы Вы знали, как мы оба жалеем, что не знакомы с Вами иначе как письменно и вряд ли когда-нибудь встретимся. «Проклятая география!» А также мучительная проблема времени и пространства. И все же, разве можно знать, а вдруг все-таки встретимся. Знаю, что я ничего не знаю, и то не уверена. Но при моем оптимистическом мировоззрении даже эта неуверенность во всем играет радужными цветами. Одним словом —

Тот, кто в жизни не уверен,Есть уже поэт[68]

как сказал — до чего тонко! — поэт Амари, муж М.С. Цетлиной. Читали ли Вы его переводы Ек. Браунинг?[69] До нас еще не дошли — но сомневаюсь, что хорошо, несмотря на восторги критики. А он сам был очень мил[70] — «поколение» Вам не известное.

Мне очень нравится Ваш Фига. Я его даже раз во сне видела. И, представьте, во сне он меня тоже приветствовал пронзительным визгом и прыжками.

Что бы это могло означать? Кстати, интересуетесь ли Вы психоанализом? Я да. И даже на себе испытала однажды его действие. Я вообще очень люблю разговаривать со всякими психиатрами. Очень поучительно для нас, писателей.

Как идет Ваше учение? И как Вы чувствуете себя среди настоящих молодых студентов? Отталкивание или притяжение? Американских студентов (военного времени) я знаю — я сидела с ними на одной скамье в Биаррицком университете[71] и отлично с ними дружила. Но это были все же не настоящие студенты, игравшие в занятия в чужой стране. У Вас они, должно быть, совсем иные. Думаю все же, что это довольно забавно, хотя и утомительно.

Есть ли у Вас новые стихи? Если да — пришлите. Я уже больше года не сочинила ни одного. Но надеюсь, что это еще не значит «Умерла моя муза».

Зато пишу по-французски роман[72]. Приятнее, конечно, по-русски! Но что с ним делать? Нет ни одного издателя. Эмиграция умирает. Или уже умерла. Осталось только несколько полу-покойников. До чего жаль Алданова![73] При жизни я его недооценивала. А теперь вижу, что была неправа. Не надо судить, нельзя осуждать — за пустяки. Но главное в человеке открывается часто только после смерти. К сожалению. Потому я так рада, что Вас мы оба приняли в сердце без всяких «но» и ничего нам не мешает любить Вас. Всего наилучшего.

Ваша И. Одоевцева

<На полях:> Г<еоргий> В<ладимирович> Вас письменно целует и, может быть — до чего пример заразителен — напишет сам. Но какую я чепуху посылаю Вам. Tant pis[74] — посылаю, а то не будет письма.

8

7 июня <1957 г.>

Дорогой Владимир Федрович,

Пишу под впечатлением Вашей статьи о Г<еоргии> В<ладимировиче>[75]. Очень и очень хорошо. Так, по-настоящему, понимающе и серьезно о нем никто не писал. Прекрасная статья.

Два незначительных замечания — на него не влияли ни Бунин, ни Агнивцев, ни Есенин[76] — последний начал значительно позднее Г<еоргия> В<ладимировича> и, вообще, в акмеистическом кругу котировался низко, не выше Бунина. Агнивцев же, несмотря на его блеск и треск, даже поэтом не считался. Но Кузмин — и еще раз Кузмин, конечно. Влияние Кузмина очевидно. Ахматова, пожалуй, как и Гумилев. Но не сильно.

Второе — герой «Распада атома»[77] вряд ли похож на «человека из подполья». Даже совсем напротив. Абсолютно другие характеры и мироощущение. Герой «Распада» расположен быть счастливым и любить просто и счастливо — без истерики и мазохически-садистических вывихов (несмотря на возмутившую всех «мертвую девочку»). «Размолвка», а не рыдания, кончающиеся припадком падучей болезни. Ни само-оскорбления, ни желания оскорбить, запачкать, уничтожить. Герой «Атома» одинок не оттого, что жизнь загнала его в подполье. Он, наверное, живет и не в подполье, а в парижском отеле, мелко-благополучно. Или, вернее, в метафизическом мировом подполье, в полном душевном одиночестве — как почти все мы.

Но вижу, что в двух словах объяснить это трудно. Все же, по-моему, связи между «Атомом» и «человеком из подполья» нет. Они скорее уж антиподы. Но думаю, что можете оставить так. (Только совсем неправильно сравнение с «Гаврилиадой»[78] — легкомысленным, безбожным подражанием «Орлеанской деве»[79]. «Атом» не только серьезен, но и религиозно задуман.) Ведь Вы, наверное, имели основания. Мне только хотелось бы знать — какие. Сейчас они мне совсем не ясны. Поясните.

А в остальном не нахожу нужным ничего исправить. Повторяю — прекрасная статья. Я рада — и для Г<еоргия> В<ладимировича>, и для Вас, что вы ее написали.

Теперь о нашей группе. Нет, Гумилев совсем не походил на медиума. Он был очень живой и, пользуясь В<ашим> словарем, «конкретный». На редкость некрасивый, косой — «разноглазый», как он говорил, — и на редкость обаятельный. С удивительным, не похожим на человеческий, голосом, глухим и все же звучным, уходящим куда-то в нёбо (или в небо?). Раз увидев Гумилева, его уже нельзя было забыть. Но медиумического в нем не было ничего. Он был настолько живой и жизненный, что когда он говорил: «Когда я умру», я всегда перебивала его: «Но вы никогда не умрете». Что, конечно, не служит доказательством моего тогдашнего ума. Впрочем, у меня и сейчас еще много всяческих таких заскоков — значит, я и с годами вряд ли поумнела…

Теперь обо мне — на фотографии. Ну, откуда «уже тогда фатальные черты»? Никакой фатальности во мне, слава Богу, и помину не было и нет. «Рыжая в зеленом платье». Одним словом — вроде первой любви Гейне, рыжей, зеленоглазой дочери палача. Должна Вас разочаровать — у меня волосы светлые — рыжеватые —

Как кольца огневеющей змеи,И твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза[80].

Все это литература. Фатальных зеленых платьев я на себе что-то тоже не припомню.