Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна Страница 4

В 1914 г. О. Э. Озаровская прожила в Великом Дворе всего неделю. Поднялась она и вверх по течению в деревню Веркола, ныне известную как родина выдающегося русского писателя Федора Абрамова. О. Э. Озаровскую же в те годы, без сомнения, в первую очередь интересовал древний Артемиев Веркольский монастырь. В Верколе «московка» купила у местных крестьянок старинные сарафаны, кокошники и шали. Впоследствии эти покупки, по-видимому, стали ее сценическим костюмом.

Север запомнился московской артистке. На следующий год летом она опять отправилась на Пинегу. Эта поездка стала решающей в превращении ее в фольклориста. Спутниками О. Э. Озаровской были ее сын-подросток Василько, приятельница Шура и собака лайка Шарик. Как заправские фольклористы, они везли с собой фонограф — «предок» будущих магнитофонов. Сухона, Северная Двина, Пинега и, наконец, ставшая дорогой сердцу деревня Великий Двор. «Откуда эта крепкая связь, которая на севере устанавливается так легко и радостно, — писала артистка (еще не фольклорист!) в ноябре 1915 г. в очерке “Северные старины”. — Нет там черной и белой кости, ни для кого я не барыня там, а просто женка, очень интересная женка — “московка”, и мне кажется, что эту деревню я знала и любила с детства, хотя вместе с тем все для меня там ново и поразительно» [Озаровская 1915а].

В Великом Дворе О. Э. Озаровская пробыла с 25 мая по 3 июня. От своей хозяйки П. А. Олькиной, встретившей ее у парохода, она узнала новости о жизни ссыльных в г. Пинега: «Ссыльный Д. отравился, жена его больна, девочку Галю Григорий и Прасковья берут себе в дочки. У ссыльной Гени родился мальчик; она на весь дом кричала от радости: “Сын у меня! Сын!” Ссыльная Ф. принимала, и ее, Прасковью, научила повивать» [Озаровская 1915b]. Очевидно, что новости о ссыльных волновали О. Э. Озаровскую. Этот круг русского общества был ей понятен и интересен.

В поездку 1915 г. в доме П. А. Олькиной и произошла знаменитая встреча московской артистки с пинежской Махоней — сказительницей былин Марией Дмитриевной Кривополеновой. При отъезде на Пинегу «добрый гений всех блуждающих, этнографов» академик А. А. Шахматов говорил О. Э. Озаровской, что в Пинежском уезде поют былины, но О. Э. Озаровская не верила в удачу встречи с певцом былин ([Озаровская 1915d], см. также [Озаровская 1915с]). Но судьба в очередной раз ей улыбнулась. «Утренний сон, когда в открытую дверь жаркой горницы тянет с повети холодок, так сладок, — начинает О. Э. Озаровская рассказ о своем знакомстве с “бабушкой”. — Послышалось, будто старческий голос поет что-то, и приснился прекрасный сон о сказительнице былин.

Да нет, — не сон!

У Прасковьюшки кто-то сидит и поет. Срываюсь с постели и слушаю под дверью.

Былина! Былина!

Поглядываю: на лавочке крошечная сказочная старушонка поет с увлечением о “Кострюке, сыне Демрюкове”, поет и прерывает горячими пояснениями и заливается счастливым смехом артиста, влюбленного в свое творчество» [Озаровская 1915b: № 146].

Это было не просто знакомство фольклориста-собирателя с талантливым сказителем, это была встреча двух артисток. Именно артистку, а не носителя фольклорной традиции[2] разглядела и оценила О. Э. Озаровская в М. Д. Кривополеновой. И тут же она решила привезти «пинежскую бабушку», нищенку, собиравшую в деревнях «кусочки», в Москву, чтобы показать ее избалованной публике первопрестольной столицы.

Но до возвращения в Москву у О. Э. Озаровской были еще планы на большое путешествие по Русскому Северу. Сначала она вновь поехала в верховья Пинеги. Остановилась в Карпогорье, то есть в Карповой Горе — местном богатом селе. «У крестьян здесь дома в пять, шесть комнат, — пишет фольклористка, — в чистых горницах висячие лампы, цветы, граммофоны и наследие ссылки — бюсты Тургенева, Гоголя, портреты Льва Толстого, Леонида Андреева. У карпогорцев своя потребиловка — “Никитинское общество”. Совершает операции с лесом, имеет лавку, свой пароход» [Озаровская 1915b: № 202]. На другой стороне реки против Карпогорья «вечная красота, от созерцания которой становишься умнее, богаче, чище, лучше», — церковь древнего города Кевролы. Такое впечатление на О. Э. Озаровскую произвела деревянная Воскресенская церковь, рубленная в 1710 г. И материальный достаток карпогорцев, и чудная церковь через несколько лет будут разрушены неумной советской властью. Сейчас мы можем этот шедевр деревянного зодчества видеть только на дореволюционных фотографиях [Мильчик 1971: 56–59]. В Кевроле О. Э. Озаровская у старика старовера Матвея познакомилась с его библиотекой старинных книг.

Затем она отправилась выше в Суру («Сура — три версты от ада»), встретившую О. Э. Озаровскую недоверчиво. В условиях Первой мировой войны русская деревня была заражена шпиономанией, с подозрительностью к столичной гостье отнесся стражник, служивший при Иоанно-Богословском женском монастыре, основанном в 1899 г. Иоанном Кронштадтским. Не проявили доверия к ней и местные женки. «Ишь ведь германьги с пушкой сидять!» — сказала одна из них, когда О. Э. Озаровская и ее спутники попытались развернуть работу с фонографом [Озаровская 1915b: № 203]. Переночевав в монастыре, экспедиционеры на следующий день отправились уже вниз по течению в Верколу, в которой фольклористка бывала уже в прошлом году. Здешние женки, помнившие о том, как в прошлое лето О. Э. Озаровская купила у них множество предметов старинной одежды, щедро заплатив за них, встретили ее приветливо.

С Пинеги в 1915 г. О. Э. Озаровская поехала в Поморье. В посаде Нёнокса на Летнем берегу Белого моря она переписала из дневника местного жителя Афанасия Тячкина «Гибельное описание» — историю о карбасе, на котором потонуло около двух десятков мореплавателей, и о чудесном спасении четырех поморов. Здесь же на местной солеварне была записана песня «Панья». От солевара-поденщика Екима фольклористка услышала сказку «Поп и дьякон». Позднее в 1924 г. в сборнике «На Северной Двине» она опубликовала отрывок «Из дневника фольклориста» с описанием данной поездки. Здесь О. Э. Озаровская сравнивает поморскую и пинежскую песенные традиции: «Поморы не боятся сложить песни о любви замужней к молодцу и женатого к девице. На Пинеге строже. Зато там царит эпос» [Озаровская 1924: 11].

В очерке «За жемчугом» (так называлась серия ее зарисовок, публиковавшихся в разных газетах) в 1915 г. фольклористка описала биологическую станцию в Ковде, столицу Поморья Кемь, поморку Марью Васильевну («Ловка, мила и остроумна»), знавшую множество «качельных» и «утушных» песен, неграмотного сапожника Александра Ивановича Останина (местного «Александра Дюма») [Озаровская 1915b: № 227]. Последний поразил воображение собирательницы: «Взглядом, усмешкой, посадкой головы Александр Иванович напоминает великого человека Дмитрия Ивановича Менделеева» [Озаровская 1915b: № 228]. От А. И. Останина, бывалого человека, промышлявшего на Новой Земле и Мурмане, О. Э. Озаровская записала мурманские были «Сороцкая быль», «Спасенная девица», «Соломбальская быль», «Сын к матери», «Неожиданность», а также сказки «Гордая царевна», «Красавица под флером», «Кожа». Все названные поморские материалы много позднее, в 1931 г., вошли в книгу «Пятиречие».

Затем наступила самая яркая страница в жизни О. Э. Озаровской — ее совместные концерты с М. Д. Кривополеновой. Судя по газетным отчетам, выступления двух артисток начались в Москве в самом конце сентября 1915 г. Особо подчеркнем: это были не лекции, сопровождаемые пением народного рапсода, каковыми были выступления Т. Г. и И. Т. Рябининых. Это были настоящие концерты двух артисток, каждая из которых имела свой репертуар. Конечно, интерес зрителей был прикован прежде всего к пинежской Махоне. Газета «Русское слово», например, о выступлении артисток в Политехническом музее, состоявшемся 26 сентября, писала следующее: «Перед успехом маленькой, сухонькой старушки в расписных валенках и пестром платочке померк даже успех О. Э. Озаровской, удачно с подлинным юмором передавшей несколько былей и сказок, записанных со слов северных сказочников» [Сказительница 1915]. О. Э. Озаровская попыталась стать партнершей М. Д. Кривополеновой при исполнении «Кострюка», который в пинежской традиции несет на себе скоморошьи черты, и, кажется, этот опыт совместного пения был удачен: публика его приняла доброжелательно [За жемчугом 1915].