Нина Гаген-Торн - Memoria Страница 40

***

Я не помню, как нас переправляли с 6-го отделения на 10-е. Столько разных этапов прожито, что они — слились.

Осталось общее всем — чувство волнения: кто попадет? Будет разлука с друзьями или отправят вместе? Долго ли ехать? Кого вызывают?

Всегда заключенные силятся найти принцип отбора. Это поможет понять хоть приблизительно: что ожидает?

На 6-м явно вызывали слабосилку. И шли домыслы: на непроизводственный, инвалидный лагпункт...

Куда? За тысячи километров или — рядом? Сухого пайка на руки не дали, значит, вероятно, не долго ехать, здесь же, в Темниках, не дальний этап.

Слава Богу! Вызвали близких друзей! Везут вместе...

Погрузили в вагоны, сколько-то времени везли, выгрузили, прямо, не проверяя по личным делам, прогнали в зону. Значит — то же лагу правление. Мы узнали адрес:

10-е лаготделение Темниковского лагеря.

Там прожила я до окончания срока, и оттуда отправили меня этапом в неизвестную ссылку.

Отдельными сценами, циклами переживаний, встает жизнь этих трех лет. Так и буду записывать.

Бригада водокатов

На 10-м лаготделении не было производства. Все работы — самообслуживание лагеря и тех старух, что дошли до состояния почти неподвижности. За зону выходила только одна бригада на подсобное хозяйство — обработать картошку. Все остальные работали в зоне.

Меня поселили во 2-м рабочем бараке.

С самого начала, по приезде, я попала в бригаду водокатов — обслуживать баню и прачечную.

У бани — колодец. Над ним «журавль» — преогромное бревно с грузом на одном конце и двухведерной бадьей, прицепляемой к длинному шесту, — на другом. Такие «журавли» многие столетия существовали во всех русских деревнях. Здесь — только выше столб, на котором прикреплено бревно, да над срубом колодца — деревянная вышка о четырех ногах, метра четыре вышиной. На вышке — площадка с отверстием в середине; окружена перилами. Взобравшись по лесенке на вышку, тянут за шест, спускают бадью через отверстие в колодец. Наполнив водой, поднимают до уровня перил площадки. Там желоб, наклонно идущий сквозь стену бани. По желобу вода стекает в чаны. В бане три деревянных чана, каждый на 300 ведер, сообщаются трубами. Накаляясь в печи, железные трубы, проходя через чаны, греют воду.

Мы, бригада из 6 человек, обязаны накачать каждый день 300 бадей для нужд прачечной. Когда топят баню — добавить еще 300.

Преимущества этой работы: нам не надо идти на развод. Можем сами договариваться с банщицами, когда им нужна вода в течение дня.

Была своя прелесть — ранним летним утром идти на колодец. Лезть на вышку. Оттуда далеко видно за зону. Светит шепчущий листьями лес, белеют березки, перелетают птицы. Утренние тени еще голубые, тонкий парок встает от согревающейся земли. Не лагерной, вольной земли. Беремся за гладкий шест, нажимая, опускаем в темную глубь бадью.

— Раз, два — взяли! — Ритмичным рывком поднимаем, опрокидываем ее в желоб. Вода, шипя по сухому руслу, течет в отверстие стены. Снова спускаем бадью в темную глубь, и поднятая вода бежит, пузырясь, по желобу.

У Гали Сокол одна рука, у Рузи Зарубы — две, но одна искалечена, так что на троих — четыре руки. Но, собственно, не поэтому даже мы качаем втроем — так удобнее заниматься: под ритм работы идет урок русской истории. Их обеих взяли из четвертого класса гимназии, я хочу, чтобы они учились, прошли больше и глубже то, что можно пройти без учебников. Надо, чтоб не отвыкли думать, не заросли мхом молодые мозги. Начинаю: Послушайте, ребята. Что вам расскажет дед:

Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет. А эту правду, детки, За тысячу уж лет Узнали наши предки...

Русская история от Гостомысла... Они любят Алексея Толстого, ведь он украинец, а историческая последовательность событий в четверостишиях лучше запоминается: не спутаешь, что после чего. К четверостишиям можно развернуть картины, дающие вкус и запах эпохи.

Мы вместе с Алексеем Толстым увлекаемся Киевской Русью. Какая мощная, прекрасная культура цвела во времена Ярослава Мудрого... Связи со Скандинавией и Востоком, общение со всей Европой... Анна Ярославна — королева французского двора. Какой высоты достигла литература к XII веку! Я рассказываю им «Слово о полку Игореве».

Не люблю самодержавной Москвы! Мы на стороне Господина Великого Новгорода в его борьбе с Москвой, мы преклоняемся перед Марфой Посадницей...

Город воли дикой,

Город буйных сил...

Новгород Великой

Тихо опочил...

— Такой романс есть на эти слова, девчата! Только я петь не умею... вот кто-нибудь спел бы...

Но некому петь здесь.

Каждое утро, приправленная стихами, развертывается история. Память — ограниченная, я лучше могу передать то, что опирается на поэзию. Учебников — нет, записывать — опасно, могут найти во время шмона и дать карцер. Стихи помогают. Полтавский бой — по Пушкину. Основание Петербурга — по Майкову.

Это — переход к литературе. Рассказываю биографии писателей, освещая эпоху, содержание произведений...

Откачали двести бадей. Перекур. Мы спускаемся с вышки, ложимся на травке. День стал жарким, лучи солнца сверкают на камешках, влажных от пролитой нами воды. Птицы в лесу, скворцы в зоне давно кончили утреннюю кормежку. Ласточки щебечут под стрехой.

— Начинаем опрос пройденного, девчата, потом еще немного покачаем.

— Добре!

Звонят на обед. Идем в столовую, вернемся качать, когда немного спадет зной.

На второе лето — находка: мы подружились с Ниной Аникиевной Мигуевой, что работала в КВЧ. Она приходила, когда мы отдыхали, садилась с нами на травке.

— Нина Аникиевна, спойте, пожалуйста: «То было раннею весной...»

— Хорошо!

Вполголоса она поет романсы Чайковского, отрывки из опер. Смотрят синие, синие глаза, звучит голос, шепчут березовые листочки над синеглазой человеческой тенью — за годы лагеря не осталось у Нины Аникиевны телесности: силуэт, карандашный набросок с синими глазами сидит на травке. Рассказывает, как ставили в Париже русские оперы: «Князя Игоря» и «Хованщину», ездили со спектаклями по всей Европе. Русская культура овладевала людьми, захватывала души.

Девушки слушают.

— Я никогда еще не была в опере, — с тоской говорит Галя. — Неужели так и не буду? Неужели нам не увидеть настоящей жизни?! Ни музеев, ни настоящих театров...

— Никто не знает, что его ждет, — мягко отвечает Нина Аникиевна, — вот я тосковала — неужели не увижу России?.. Но не думала, что так придется увидать, — усмехается она.

У нее красивый, четко очерченный рот певца, но губы — почти бесцветны. Петь верно мешает провал — цинга съела верхние зубы. Но она приспособилась: стягивает провал губы, песня идет, не меняя звука.

— Я не верю, что в лагерях кончится ваша жизнь в России, — говорит Рузя, упрямо хмуря лоб.

— И наша тоже не так кончится, — сержусь я. — Учиться надо! Тогда увидим, что начинается и чем кончится. Мозги нельзя зарастить... И смотреть надо во все глаза, а не тыкаться, как кутята. Здесь — тоже есть на что посмотреть! Спойте еще, Нина Аникиевна!

Она всегда соглашается. Может быть, это и трудно ее физическим слабеньким силам — петь, напрягать легкие, но она понимает, как это важно, как надо для всех. Пение уводит нас из лагеря. Остается летний день, шевелящий листочки, березки, белые, как облака, глаза, синие, как небо над облаками...

— Спасибо вам, Нина Аникиевна!

Осень. Ветер обрывает последние медные копеечки березовых листьев. Треплет тонкие прутики. Сорванные, они плавают в лужах.

Серые стены бараков исхлестаны дождями. Серая дорога от колодца к кухне — в водяных колеях: земля уже не принимает воды.

По колеям вертятся колеса телеги. На ней сорокаведерная бочка. Двенадцать укутанных в серые платки и бушлаты женщин тянут бочку с водой.

Это бригада водовозов. Они наполняют бочку водой у колодца и, взявшись за оглобли, тянут телегу до кухни — слить воду в баки. Пустую телегу снова везут метров двести к колодцу и наполняют бочку водой.

Поскрипывая, ползет телега. Наваливаясь на оглобли, тянут женщины. «Почему они не сделают себе лямки?» — спрашиваю я себя. И отвечаю: «Не стоит. Надо искать веревки, прибивать их, это лишняя работа, а может, завтра этап. Им лучше поменьше уставать сегодня. Поскорее в барак, снять мокрое, взобраться на нары».

Они молча тянут оглобли, низко сгибаясь, отворачивая лицо от дождя и ветра. Только молодое лицо Саньхо Ким не боится дождя. Она кивает мне и улыбается.

— После поверки?

— Обязательно, Саньхо!

Саньхо вытирает круглое желтое лицо и весело кричит:

— Последнюю везем! Скоро обед!

Улыбаюсь ей и прохожу в конец зоны. Там летом цветоводческая бригада таскала лейки, поливала посаженные в песок цветы. Выросли все-таки и в песке. Теперь сникли, мочалками болтается мокрая ботва ромашек. Все мокро. В просвете между серыми тучами видно — к югу уходит косяк гусей. Ниже — полчища ворон проходят с криком строевое учение, готовятся к боям с сороками. Сороки вылетели из лесов к человечьему жилью, им все равно: лагерь или деревня. Осенью они подлетают к жилью, вьются черно-белыми боками.