Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа Страница 40

Свет и тьма сменили друг друга двенадцать раз, и я с растущим апломбом продолжал отсчитывать эти смены в надежде сделать последующие выводы; меня ничуть не смущало, что промежутки между ними равномерные, не настораживало, что в палату входят и выходят одни и те же люди, задают те же самые вопросы, а я в ответ бурчу ту же самую фразу, что в настроении моем не наступает каких-либо существенных перемен. Да и Оливекрона всякий раз появляется при одних и тех же обстоятельствах: остановившись в дверях, не делает попытки приблизиться, лишь ободряюще и удовлетворенно кивает головой и исчезает.

Явление это – специфический обратный случай déjà та (то есть «воспоминания о настоящем», по определению Бергсона); в сознании моем происходило не смешение, слияние воедино двух или нескольких картин (воспоминаний и впечатлений), а обратный процесс: однократное, разовое впечатление я разложил на двенадцать одинаковых повторений. Каждое свое короткое забытье и столь же мгновенное пробуждение я исправно относил за счет смены суток.

Но когда я в последний раз очнулся от забытья, на улице и в самом деле смеркалось. Жена делала какие-то записи у придвинутого к окну стола.

– Когда мне снимут повязку? – поинтересовался я без какого бы то ни было намерения затевать перепалку.

– Ой, а вы, оказывается, не спите? Болит что-нибудь?

– Ничего у меня не болит. Когда же снимут повязку?

Она рассмеялась.

– Слишком рано вы об этом заговорили. Когда надо, тогда и снимут. Или вы имеете в виду перевязку? Перевязку вам делать не будут, просто снимут эти бинты раз и навсегда.

– Только завтра?

Она опять засмеялась.

– Какое там «завтра»! Дней через восемь-десять.

Я начал вскипать – медленно, но верно.

– Три недели держать повязку, не меняя? Ничего себе сроки! А может, вы неправильно поняли?

– Причем здесь три недели?

– Вы же сами сказали: дней через восемь-десять.

– Ну да!

– Плюс двенадцать, вот вам и три недели.

– Какие еще двенадцать?

– Какие, какие! Разве операция была не двенадцать дней назад?

На сей раз в смехе ее звучали нервические нотки.

– Полно дурачиться!

– Так когда же меня прооперировали?

– Сегодня утром.

Не отвечая на слова, я повернулся на бок, спиной к жене. Меня охватило чувство глубокой, безысходной горечи. Что это за очередная уловка? Лишь профессиональное зазнайство способно подтолкнуть к изобретению столь изощренной пытки: «из высших соображений врачебной этики» внушить больному, будто бы он переоценил время, и все это с единственной целью приучить его к покорному выжиданию – такое свойство, мол, пригодится в дальнейшем. Пользуясь тем, что у меня поврежден мозг, воображают, будто я поверю в любую чушь.

Я не отвечаю на вопросы – вроде бы отдыхаю.

Супруга, пытаясь развлечь меня, похвасталась опубликованным в шведской газете подробным интервью, которое взяла у нас на днях одна молодая журналистка. Публикация сопровождалась и фотографией нас обоих. О жене было написано в отдельности, интервьюер в хвалебных тонах отозвался о ней как о враче и как о «незаурядной личности». Я упорно отмалчиваюсь. Еще бы ей не радоваться, ее интересует лишь то, что касается ее лично, но ведь для меня это давно не новость., А я – жалкий, одураченный пациент, никого не волнует, знаю ли я о себе правду или нет, и кстати, что это за правда, если она не служит нашим жизненным интересам? Женщин правда вообще не волнует, поскольку они всегда чувствуют себя правыми. На миг возникает передо мною хмурый взгляд Стриндберга, его сердито торчащий вихор – да, ты все предсказал правильно, наставник моих юных лет! Не случайно совершил я паломничество в эти края, чтобы позволить тебе заглянуть в мою раскрытую настежь голову, как я посредством твоих книг постиг глубины твоего разума!

Я делаю вид, будто сплю, а сам жду не дождусь, когда жена уйдет из палаты. Тотчас же переворачиваясь на спину, я тянусь к звонку.

Входит сама Черстин.

– Вам нельзя перенапрягаться…

– Хорошо, хорошо, фрекен Черстин… Закройте, пожалуйста, дверь и подойдите поближе. А теперь скажите мне без утайки: когда меня прооперировали?

– В смысле – когда начали операцию? В восемь утра.

– Знаю, что в восемь утра. Но в какой день?

– Сегодня, в какой же еще!

– Ах, вот оно что… благодарю… И какой сегодня, по-вашему, день?

– Понедельник.

– Я-ясно… Благодарю, больше мне ничего не требуется.

– Давайте поправлю подушку.

– Не надо, и так хорошо.

– И все же позвольте…

Черстин утверждает, будто бы я какое-то время молча сносил ее хлопоты, но затем, когда она бережно подвинула мою голову, я, словно хищник из засады, с молниеносной быстротой высунул руку из-под одеяла и хлопнул ее по руке. Она решила, что, вероятно, причинила мне боль, и поспешно удалилась.

Я этого не помню, однако абсолютно уверен, что боли она мне не причинила. Задыхаясь от гнева, я ругался почем зря.

Перехитрили, обвели меня вокруг пальца. Я себе отсчитывал дни, как положено, и мне даже в голову не приходило, что есть люди, которые ведут отсчет времени по своему усмотрению! И конечно, им наплевать на те факты, которые я регистрирую с таким трудом. Им по какой-то причине (врачебные интересы! профессиональное пренебрежение к больному!) выгодно держать меня в неведении, вот вся шайка и спелась, да как ладно! Ничего не поделаешь, я у них в руках, и они способны перевернуть весь грегорианский календарь, если им вздумается. Мои мечты, надежды – все пошло прахом, двенадцати дней рождения заново как не бывало. Оглушенный ударом дубинки, я валяюсь у порога кабака, откуда меня вышвырнули, а подгулявшие весельчаки потешаются, хохочут надо мною. Сегодня, видите ли, вчерашний день, а завтра у них будет вчера.

Оливекроне я не стал задавать вопрос напрямую, а решил подъехать издалека.

– Благодарю, господин профессор, я чувствую себя хорошо. Простите, господин профессор, можно вас на минутку?… Не знаю, удастся ли мне достаточно ясно выразить свою мысль… вам ведь наверняка известно учение Канта о формах восприятия нами пространства и времени… Я-то сам не слишком разбираюсь в этом вопросе… просто у меня возникла одна мысль… Скажите, господин профессор, вы как врач считаете, что наше ощущение времени – есть некое априорное свойство или же категория постериорная…

Он похлопывает меня по руке.

– Ну, я смотрю, вы окончательно оправились.

И поспешно выходит из палаты.

Пес, рассеченный пополам, бежит к Треллеборгу

После изложенных мною событий прошло двое реальных суток, но они почти не сохранились у меня в памяти. Мне попались под руку заметки жены: она исписала несколько листков, фиксируя тот бред, какой я тогда нес. Приводить их читателю нет никакого смысла, они аналогичны описаниям шизофренических симптомов, которыми изобилуют истории болезни любой психоневрологической клиники: философские умствования, попытки щегольнуть «эрудицией», педантичные замечания по абсолютно пустяковым поводам. Сейчас когда я перечитываю эти листки, они производят на меня впечатление описи имущества, какую составляет потерпевший после взлома и ограбления собственной квартиры; любую всплывающую в памяти или подмеченную вовне деталь я подолгу вертел, проверяя, сыщутся ли подходящие к ней ассоциации: не пропал ли какой предмет из фарфорового сервиза, которым я так дорожил? Нес я, казалось бы, бессвязную чепуху, однако подсознание при этом тщательно обследовало содержимое бедной моей проломленной головы. «Необходимо отправить это письмо, оно очень важное, в уголке наклеена марка, без этого почтовое ведомство не примет, Черстин сдаст его на почту, хотя на женскую логику трудно положиться, женщины, пожалуй, только для того и пригодны, чтобы, как сказал один француз, фу-ты, совсем вылетело из головы его имя…» Я не раз подмечал, что, когда человек после потери сознания приходит в себя, внимание его бывает сосредоточено на каком-нибудь пустяке: скажем, не потерялся ли носовой платок или подобный ерундовый предмет. Не ждите от человека, побывавшего на пороге жизни и смерти, великих «прозрений», хотя эта наивная вера свойственна всем романтическим натурам и людям, отличающимся плохой наблюдательностью. Зато в заметках супруги я обнаружил немало остроумных шуток и парадоксов – мне явно хотелось блеснуть юмором.

Любопытно, что двое суток начисто выпали у меня из памяти, но последующие три дня отмечены поразительно яркими видениями, хотя на сей раз я и не занимался специально отсчетом времени, да и находился без сознания, приходя в себя лишь на короткие моменты.

У меня начался арахноидит (воспаление паутинной оболочки головного мозга), температура подскочила до сорока градусов, – но об этом я узнал впоследствии, когда опасность уже миновала.

Я лежу все время в одном и том же положении: на правом боку, спиною к окну, лицом к двери и не свожу глаз с дверной ручки. Весь я сжался, свернулся клубком, словно человек, у которого болит живот. Голова, повернутая в профиль, покоится не на подушке. Подушку я отодвинул к стене, а голову пристроил на самом краешке постели, так что она наполовину свисает.