Феликс Максимов - Духов день Страница 41

  - Как же тебя на заставах сторожа не останавливали...

  Засмеялся Царствие Небесное.

  - Да вот сколько ни езжу по ночам - никто не окликнул. Видят - красный карлик верхом на черной собаке трусит. А в руках фонарь четырехгранный, им удобно лицо снизу вверх подсвечивать. На голове - мертвецкий колпак с немым колокольцем, а язык-то у бубенца вырван, чтобы лишнего не болтал.

  Что ты, братец, мне сторожа - верь совести - дорогу уступают.

  Был случай - взбрело пошалить, пришпорил я суку, подъехал к сторожу сзади, фонариком покачал и говорю: Земеля, одолжи понюшку табаку по-хорошему.

  А сторож глаза под лоб закатил - и брык - замертво. Малохольный народ в сторожа идет.

  На Пресне я среди сброда затесывался, под столами сидел, потом с мамкой договорился - на скрипице пиликал, петухом пел и на голове ходил - в кабаке людно и дымно, не выследишь.

  Когда ты Журбе о смородине байки плел, залюбовался тобой. Подумал, если выживешь на паленом деле, всему, что знаю научу.

  Да только зря ты силы тратил. Не то грех, что мужика с малолеткой убил. А то грех, что бессмысленно. Ты способен на большее

  Мужика с девкой жалко - черное дело. Но таких мужиков с девочками да со старухами дурные попы по деревням в амбар загоняют и жгут без милосердия, да еще и Христа приплетают, чтоб их ханжество и мракобесие оправдал.

  Китоврасов с Марусями по России десятки гибнут, но ханжи и кликуши слюной брызжут, когда не по "божьей" воле убили. Христолюбийцы, налево и направо сальными словами, перевраннной пластырью, духовными песнями, смоляными головнями, батогами и поцелуйными ярлыками убивают много - все во имя Бога.

  Я твой грех не обеляю. Ты ведал, что творил. Сколько тебе жизни отпущено, столько на плечах своих мертвецов будешь таскать. И не жалуйся, что хомут тяжел - сам его выбрал.

  Истинную правду я для тебя припас напоследок: навьи люди никого не судят.

  Кавалер вспомнил: бывало, чуть не на неделю пропадал из дома карлик Царствие Небесное -а потом возвращался, и как ни в чем ни бывало возился с гурьбой себе подобных на паркете в тот час, когда на парадном обеде зажигали в шандалах все свечи, вносили главное блюдо, обставленное искристыми индийскими огнями и хохотали, кривлялись, языками дразнили гостей карлики. Хлопали в ладоши, кувыркаясь перед золочеными туфельками близорукой знати.

  - Где ты был, Царствие Небесное, куда ездил верхом на черной суке? По каким дворам, по каким затворным светлицам, улаживал делишки, о чем договаривался. Кто ты? Кто вы?

  - Мы - Навьи люди, - вечерним баском, будто шмель на мятном медуничном лугу, повторил Царствие Небесное.

  И верно - на голос его из-за каменных фальшивых гробов, из-за плит, из-за ржавого ведра брошенного в крапиву монашками, поднялись в сумерках неясные головки. Маленькие люди- мужчины, женщины, стриженные под горшок и в скобку, Мелькали там и тут меж могильных камней невестины косы, бабий повойник, шапка рыбацкая с заправленной за ленту на тулье ложкой, лисьи хвосты на плечах, дурацкие колпаки, соломенные парики.

  Показывались и таяли карлики.

  Шуркали в траве, перебегали от гроба к гробу на цыпочках.

  Перекликались птичьими шелестящими голосами.

  - Навьи?

  - Навьи!

  - Навьи...

  - Люди, - закончил за них Царствие Небесное, оглядывая свысока свой незримый сумрачный народец. - Слуги все знают о господах, а мы все знаем и о господах и о слугах.

  Проникаем везде-нигде.

  Кавалер озирался, уже не скрываясь. На вечернем погосте он был один - с прямой спиной, красивый и высокорослый, хотя бы по сравнению с потайными плясунами меж могильными плитами.

  Кладбище заполнилось карликами - одни как дети, другие, как Царствие Небесное - мужская голова на скрученном торсе.

  Будто птахи в скворечные дыры прятались тонкие духи, ничьи дети, навья вереница: горбатенькие, в покойницких туфельках, -скорлупы грецкого ореха нашиты на вороты, ручки скрючены в перчатках из белочки, в ежовых ноговицах или босиком скользили они, будто дымные сны, и было их много. И не было ни одного.

  - Впервые о навьях писали в Полоцкой летописи, списки ее и в московских монастырях есть - Царствие Небесное точно диктовал, внятно и медленно - Самих навьих людей никто не видел, только следы их детских ног, да крохотные подковы лошадок в палисаде замечали в смертном страхе. Вслед за следами пришла в Полоцк большая болезнь.

  Незримые всаднички язвили по дворам старцев и детей. Не вспомнили полочане, что накануне князь велел повесить на воротах карлицу и карлу, которые, как люди, обвенчались в церкви против воли потешного двора. Когда тела сняли с позора, болезнь отступила. А мы, навьи люди. Карлики боярские, усадебные и дворцовые с тех пор остались.

  Маленькие головы снова кивнули над плитами, мигнули и сгинули.

  Царствие Небесное потерся двухдневной щетиной о девичью узкую ладошку Кавалера.

  - Будь с нами. Я всему научу тебя.

  Кавалер отнял руку, озлобился:

  - Нечему меня учить, смерд!

  - Всё так, - Царствие Небесное стал загибать пальцы - Сам посуди: Верхом ты ездишь скверно. Для охоты да карусели, чтобы перед мамзелями погарцевать еще так-сяк, а на деле - не взыщи. Стреляешь того хуже, как баба стоя ссыт. - по спелому животу под поясом хлопнул Кавалера - тот и охнуть не успел, - Распустился. На что ты сейчас годен? Девок на Пресне очами стращать? У мамкиной руки голубенком прикидываться? Спящих мужиков на Пресне жечь?

  - Что же мне делать?

  - Поутру скажи, чтобы коня седлали не простого - андалузийского, долгогривенького, того, что справа от дверей в деннике стоит. Он хоть и строптив, а учён, для нашего дела сгодится. Возьми его и скачи в Царицино село. За кирпичный мост на первую лужайку над ярами. Там и свидимся. А до той поры я с тобой разговаривать не стану.

  Как болвашка, кувырнулся назад через голову Царствие Небесное - упал в траву высокую и потерялся. А с ним исчезли Навьи люди. Погост опустел.

  Кавалер бросился было искать - тихо. Чисто. Мертвые спят. Ворота храма заперли на три оборота ключа. Гроб плывет, мертвец ревет, ладан дышит, свечки горят.

  На умытом небе над Москвой, из розовой полосы на западе - встали три сестры - звезды.

  В эту ночь все собаки на Москве молчали. Положили головы на лапы. Мерещились в собачьих зрачках восточные граничные огни.

  Сполохами посетила небеса сухая гроза.

  Смилостивилась, не разразилась.

  Сон-трава на погостах и обочинах поднялась в рост.

  Белые кони окунали гривы в незацветший юношеский кипрей

  Все окна Москвы были распахнуты.

  Спали на сквозняке слободские и посадские люди. Разметались барские простыни. Отвернулся к стене голый любовник. Женщина во сне забормотала, прихватила пальцами сосок и затихла.

  В Филях таборные народы жгли костры. Босые цыганки мыли ковры на отмелях Москвы-реки, соленый песок оседал на запястьях и щиколотках. Говорили весну серебряные цыганские погремцы.

  Плыли ковры по течению, обновлялись, как образа, узоры.

  Цыганки бежали следом, ловили ковры ясеневыми тростями, смеялись, плескали друг другу в лицо чистую ночную воду.

  Их окна в окно, от двери к двери крались на цыпочках карлики, навьи люди.

  Остывали в палисадах детские следы.

  Карлик юркал в подпол. Карлица сигала через низкий подоконник, задрав подолы до исподнего. Задела о гвоздок бисерной браслеткой, разорвала - с растерянным стуком посыпался по половицам красный бисер.

  Красными сполохами на истинном востоке настигал Москву дробный сильный рассвет.

  Навьи люди сраму не имут. И другим не дают.

  Кавалер спокойно спал остаток ночи. Московские пасынки - псы стерегли изголовье.

  Грыз в щепу край кормушки долгогривый андалузский жеребец.

  Острым копытом ударил в пол.

  Ночь ничья.

Глава 15

Любовь

  С черным зеркалом в руке коротала день старуха Любовь Андреевна.

  При полуденном свете горела на столе свеча в желтой плошке цареградской поливы - пламя незримо, только вокруг фитиля синева и дрожание воздуха.

  В чистый воск свечи подмешаны были индийские травки, любовные порошки и зерна, густые запахи женских ложесн, секрет виверры, смолы из саркофагов Карфагена.

  Больше всех благовоний Любовь Андреевна ценила тяжелое сандаловое масло. Лет двадцать тому назад числилась в первых модницах, все столичные платья и шали, перчатки и платки пропитывала по швам тленным ароматом.

  В те годы она выписала через голландскую компанию китайского раба.

  Нарядила в синий шелк с драконами и зеркальными карпами и скуфейку с вышитым золотцем ирисами и фениксами.

  Дала туфли без пяток, велела семенить. Косу залакировала сама, намертво. По Царскосельским тропинкам таскал китаеза за хозяйкой кувшин померанцевой воды, опахала и собачонок на подушках.

  Любовь Андреевна и ее распудренные аманты над китаезой посмеивались, тормошили, как тряпочного, раб на все скалился и кланялся.