Вадим Инфантьев - После десятого класса Страница 41

Я встал.

— Постой, так не годится. Маруся! — крикнул начальник штаба. В двери показалась девушка-сержант.— Приготовь лейтенанту документы на откомандирование и принеси мне, я буду у себя.

Посидели полчаса в крохотной комнатушке, поговорили о разных делах.

— Хотел тебя у нас оставить — отдел кадров ни в какую. Видно, в полку большая нехватка офицеров.

И снова дорога потекла под гусеницы трактора. Его с пустым кузовом сильно подбрасывало, и тогда стальное водило орудия громыхало о крюк, словно орудие злилось на нас за то, что увозим его с фронта.

— Надо бы тормозного взять,— пробормотал я.

— И так доедем,— отмахнулся Цыганкин.

Поздно вечером мы прибыли в Пороховые. Темнели, поблескивая уцелевшими стеклами, бревенчатые дома. Деревья тянули к тучам оголенные ветви. Изредка проходили закутанные люди.

Увидев меня, начальник мастерских обрадовался:

— Вот хорошо! Нам новые системы мало дают, все в войска, а у меня несколько орудий вышло из строя. Тумбы и вертлюги лопаться стали, ведь втрое больше высадили снарядов, чем положено по нормам эксплуатации.

Оформив передачу орудия, я сунул расписку в карман и попрощался с капитаном, попросив пока не выбрасывать оборудование моего прицела.

— Безусловно,— ответил Яковлев.— Будет храниться в шкафу как память о нашей совместной работе. В будущем это будет музейный экспонат...

— Он уже и сейчас только музейный экспонат,— признался я.

Выйдя во двор, я спохватился, что не попросился у Яковлева на ночлег. Меня окликнул Цыганкин. Я подошел к нему и протянул руку.

— Ну, Олег, спасибо за все —за службу, за дружбу...

Цыганкин потащил меня к трактору.

— Товарищ лейтенант, мне в дивизион можно утром, документы у нас в порядке. Поедемте ко мне домой, на Лиговку, нормально поспим, и закуска у нас есть, остальное у мамы или у соседей найдется. Попрощаемся.

Мы мчались на тракторе по пустынным ночным улицам города, через мосты, мимо парков, прокатились по Невскому, лязгая гусеницами о трамвайные рельсы. На душе было и грустно, и торжественно, и светло, и тревожно. Какие-то мысли появлялись в голове и тотчас исчезали, словно вспугнутые. Да и о чем думать? Но чувствовал — в жизни что-то произошло, закончился какой-то этап и начался новый. Нет, это не дальнейшее прохождение службы, а нечто другое, глубокое, духовное и... непонятное.

Взвизгнув гусеницами по булыжнику и разбросав искры, трактор свернул на Лиговку и вскоре въехал в темный, как колодец, двор.

— Минутку, спущу воду, и помогите накрыть машину брезентом.

— Погоди, может, дома никого нет.

— У меня ключ, и соседей полно.

Квартира, освещенная электричеством, показалась дворцом, хотя и сильно пропахла плесенью. Быстро создалась веселая компания. Наш солдатский паек на сверкающих фаянсовых тарелках казался эпикурейским.

Потолок в спальне был высок и светел, как небо. Широкая никелированная кровать с яйцевидными набалдашниками, похожими на немецкие офицерские ручные гранаты, была прохладной, чистой и мягкой, как сугроб.

Утром Цыганкин довез меня до Московского вокзала, и мы попрощались.

По перрону, ежась от утренней промозглости, бродили офицеры, солдаты и несколько штатских. На мой во* прос, когда подойдет поезд, пожимали плечами. Встречный железнодорожник мне ответил:

— В свое время.

— А когда наступит это время?

— Когда подойдет поезд.

Конечно, вопрос я задал дурацкий. Никто, даже если и знает, не скажет.

Через час подошел состав из дачных вагонов, большинство окон было забито фанерой, толем, мешковиной. Пассажиры, толкаясь, забились в вагоны, и поезд без гудка тронулся.

Я смотрел в окно на проплывающие мимо развалины, на печные трубы деревянных домов, сгоревших или разобранных на блиндажи и дрова, и думал, почему меня послали в этот незнакомый полк. Может, дивизион, в котором я служил, переформировали в полк и бросили под Колпино?

В вагоне было холодно, сильно накурено, но мне стало радостно от мысли, что я впервые с начала войны еду в настоящем поезде. Погромыхивание вагона напоминало мирные дни, и верилось, что все будет хорошо. Правда, в любую минуту стальной чурбак может врезаться в полотно перед паровозом и все превратится в груду обломков. Но пыхтит паровоз, и хочется верить толькс в хорошее.

И нечего ломать голову, почему тебя посылают именно в эту часть. На военной службе над этим глупо задумываться, и тем более гадать. Выполняй приказ: убывай и прибывай, на месте разберешься что к чему.

Сразу же после прорыва блокады я написал письме инженер-полковнику Хромову в Главное артиллерийское управление Наркомата обороны, где рассказал о действиях орудия, изложил свои соображения по дальнейшему совершенствованию прицела, о методике стрельбы и спрашивал, что мне дальше делать.

Письмо ушло фельдпочтой. Ответа на него я до сих пор не получил. Может, Хромова не было на месте (он часто направляется в командировки на различные фронты), а может, его уже и нет в живых. А возможно, не знает, что ответить. Или не хочет отвечать.

Капитан Яковлев в последнем разговоре с удивлением признался, что впервые в жизни видит, чтобы автор сделал предложение и его тотчас же поддержали и реализовали. Так не бывает. Обычно несколько лет идет нудная переписка, и часто она заканчивается отказом или затягивается до бесконечности... А тут без всяких трений, как по маслу.

— Тебе просто здорово повезло, как говорится, попал в струю,— заключил Яковлев.

А он инженер, опыт имеет и знает много. Но в какую струю я попал?

В первые годы войны нам от вражеской авиации было ой как туго. Она висела над головою у войск, самолеты атако(вали не только отдельные автомашины и повозки, но и охотились даже за отдельными людьми. На разрозненных фронтах и участках было невозможно создать целостную противовоздушную оборону.

Батареи, полки и дивизионы действовали самостоятельно и тоже разрозненно. Господство в воздухе позволило врагу подавлять зенитные батареи с воздуха звездными налетами. Батареи отбивались от самолетов сами, без помощи авиации и соседних батарей. Поэтому, когда появился мой прицел, он сразу же привлек к себе внимание. Но он появился с опозданием, появился для того, чтобы быстро отмереть за ненадобностью. И командование прекрасно понимало это. Но оно в нем усмотрело единственную большую выгоду — дезориентировку противника при подготовке прорыва блокады, для обеспечения скрытности этой подготовки.

Сейчас наши силы возросли, и нечего маскировать зенитные батареи, надо бить по всякому вражескому самолету не только батареями, а и дивизионами и полками.

Капитан Яковлев в последнем нашем разговоре сообщил, что инженер-полковник Хромов перед отъездом из Ленинграда был награжден орденом Красного Знамени. В представлении к награде, в частности, упоминалось о том, что он активно содействовал созданию нового типа зенитного орудия. Яковлев сказал это с какой-то ехидцей. Но я ему тогда ответил, что, не займись Хромов моим предложением, никакого опытного кочующего орудия и не появилось бы. Ведь там, под Пулковом, у меня был только почин, прообраз КОЗА, и нет ничего странного в том, что в представлении к награждению упомянули орудие. На самом деле оно не мое, а наше.

Я вспомнил, как однажды почыо, когда орудие еще стояло в артмастерских, меня разбудил незнакомый лейтенант из штаба ПВО и заявил, что необходимо срочно сфотографировать орудие. Очухавшись от сна, я проверил у лейтенанта документы и провел его к орудию. Он включил свет, расставил штатив и сделал несколько снимков с одной и с другой стороны орудия. Провожая лейтенанта, я спросил, почему такая спешка. Он шепотом сообщил, что, кажется, этим заинтересовалась Ставка. Это было настолько невероятным, что я принял все за шутку, но в душе зажурчали приятные струйки...

Вполне возможно, что в одном из боевых донесений в Ставку упомянули о ведущихся на Ленинградском фронте работах над новым типом зенитного прицела, и этим могли заинтересоваться очень высокие люди и запросить более подробные данные. Получив их, они разобрались и решили, что в дальнейшем этот прицел не пригодится. Им-то лучше известно, как дальше будет развиваться военная техника и что требуется для фронта сегодня и завтра.

Прав Хромов, прав Ермолов в том, что существующие методы ПВО устаревают и надо искать принципиально новые...

Поезд остановился. Проводник — женщина в подшитых валенках, закутанная до бровей шалью,— объявила, что приехали.

— А где вокзал? — спросил я.

Сидящий рядом капитан пробурчал:

— Он останавливается каждый раз на новом месте.

Мы вышли из вагона. Навстречу бежала толпа с чемоданами и котомками, проваливаясь по колено в снег. Это были пассажиры, собиравшиеся ехать в Ленинград.

Черпая голенищами снег, я выбрался на дорогу и пошел. Как сильно разрушено Колпино! Нет, пожалуй, ни одного целого дома. Огромные трубы Ижорского завода безжизненно смотрели в небо. А вот и самая большая знаменитая труба. На ее вершине, как говорили на всем нашем фронте, устроился наблюдательный пункт гвардейского тяжелого артиллерийского полка. Противник бил по трубе, но корректировщики продолжали работу. Две огромные пробоины зияли в теле трубы, она стояла под медленно плывущими облаками, восходящее солнце золотило ее вершину. Я долго смотрел на трубу, и мне казалось, что различаю на ее срезе головы людей.