Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа Страница 42

«Für Elise», «К Элизе» – багатель Бетховена. Стареющий гигант в знак преклонения перед Расцветающей Красою сочинил для десятилетней девчушки этот неуклюже простой и очаровательно целомудренный медвежий танец. Я впитываю в себя звуки, как новорожденный младенец – первый глоток воздуха, замирая от счастья и стыдясь его. Что это?… Что это? – растерянно шепчу я, – неужели… я останусь в живых? Бетховен умер, а я буду жить. Медленно, неуверенно текут слезы, они душат, они капают на простыню.

Позднее приходят моя жена и Оливекрона. Хирург силой поднимает, усаживает меня, долго осматривает. На этот раз я молчу, как убитый, и вдруг замечаю, что он оживляется.

– И долго это длится? – спрашивает он, выпрямляясь.

Жена принимается что-то объяснять ему.

– Хватит, – решительно заявляет профессор, – этому пора положить конец. Я сейчас вернусь и все сделаю сам.

Оливекрона поворачивается и выходит. Жена принимается подбадривать меня, нечего, мол, волноваться, вся процедура – сущие пустяки. Я не понимаю, о чем она толкует, да мне и не интересно. Через несколько минут возвращается Оливекрона, вооруженный шприцем с огромной иглой.

– Сделаю вам пункцию, – поясняет он, – Наклонитесь вперед, как можно ниже.

Я, весь скрючившись, нагибаюсь вперед.

– Сейчас мы увидим виртуозное действо, – слышу я льстивый голос жены. Должно быть, такой чрезмерной учтивостью она решила вознаградить профессора за то, что он снизошел до столь простого дела.

Напрасно она вмешалась (хотя и из добрых побуждений) возможно, Оливекрона на миг растерялся. Словом, не повезло нам всем троим. В следующую секунду я взвыл, как шакал. Судя по всему', игла задела нервный узел, с Оливекроной такое наверняка случилось впервые. Длилось это кратчайший миг, но никогда в жизни своей я не испытывал такой невыносимой боли. И, кстати сказать, за все время болезни это был единственный случай, когда я позволил себе выразить свое недовольство вслух.

Но вслед за этим я тотчас обретаю невозмутимость и деловито осведомляюсь, сколько жидкости выкачал он через позвоночный канал. Пока что полчашки, ответствует он тоже весьма предупредительным тоном, – но нацедится и еще.

После этой процедуры я задремал и пережил завершающую часть своего кошмарного сновидения. Видимо, пока я бодрствовал рассеченной надвое собаке удалось-таки благополучно достичь Треллеборга. Занимался рассвет, и явственно можно было различить невысокие деревянные домики, здание вокзала и доки. Мне посчастливилось напасть на кровяные следы, и теперь я полз, принюхиваясь пока не добрался до берега моря. Следы вели к воде, я осторожно шел, придерживаясь их. В мелководье лежала другая моя половина, вынесенная сюда слабым прибоем. Останки почти полностью разложились. В смятении я принялся вылизывать их, затем ухватил изо всей мочи чтобы вытащить на берег, хотя и чувствовал, что движет мною исключительно милосердие, они не нужны мне более, я опять цел и невредим.

Под конец дня я закапризничал: желаю сесть в постели и баста. Садиться пока нельзя, зато можно повернуться на спину, голову мне приподнимут повыше.

– Температура невысокая – тридцать семь и шесть, – хвастливо сообщила Черстин.

Я самодовольно кивнул: мол, само собою разумеется.

– Через двадцать четыре часа после операции лучшего и желать не приходится, – сказал я.

Ответом мне был счастливый смех.

– Двадцать четыре часа? Завтра утром как раз сравняется неделя.

«Освободите его от пут»

И вернулись дни поддающиеся опознанию и контролю, и у каждого из них свое число и название, состоят они из двадцати четырех часов и состыковываются один с другим вплотную, без перерыва, как с незапамятных времен – с сотворения мира или же с рискованной авантюры всемирного потопа, после чего радужными письменами было предначертано: «впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся». Да не перестанут сменять друг друга в будничном круговороте дней холод и тепло, страдание и радость, страх и надежда, вера и отчаяние!

Каждый день приносит свои муки и свои блаженные радости. Например, сегодняшнее утро началось, как в сказке: за завтраком я установил, что пища вновь обрела вкус – прежний, знакомый, дивный вкус! – к тому же обогащенный разнообразием. Ведь это же тминный сыр, которого я сроду не пробовал, приправленная вареньем лососина тоже весьма недурна, равно как и прочие деликатесы smörgåsbord. Вкусы, вкусы – источники блаженства, вы вновь возвратились ко мне? Я благодарно радуюсь вам, как новорожденный младенец – первому глотку молока, теплой, пенящейся струйкой льющемуся в рот.

Как обычно, за радостью следует расплата. Через час-другой, в порыве стыда и гнева, я уже вынашиваю планы самоубийства, когда клистир – процедура и без того унизительная, не дает результата. Сегодня же впервые в жизни я познакомился и с катетером; я не знал, куда деваться от стыда, как сука, принесшая девятерых щенят, в особенности раздражает меня неумолимо-холодное и бесстрастное женское обслуживание – нескончаемая череда белокурых головок и молочная белизна лиц, не знающих застенчивого румянца.

Затем опять я мягчею, становлюсь более снисходительным, и когда в палату заходит Оливекрона, меня заливает волна горячей признательности, хочется сказать ему какие-то очень хорошие слова. Но на сей раз Оливекрона хмур и немногословен, говорит рассеянно и явно торопится уйти. И даже в его реплике, – весьма лестной по смыслу, – которую он бросает уже в дверях, я улавливаю нетерпение и укор.

– Кто вы такой у себя на родине? – подозрительно спрашивает он. – Меня завалили письмами из Венгрии, дамы и господа поздравляют меня с тем, что я спас вам жизнь.

Когда профессор уходит, я с улыбкой смотрю перед собою, припомнив стихотворение Гейне, и декламирую его вполголоса, как бы отвечая Оливекроне:

Ich bin ein… DichterBekannt in… LandNennt man die besten NamenSo wird auch der meine genant.[50]

После обеда мне становится ясно, отчего Оливекрона был не в настроении.

К четырем часам, когда расходятся мои посетители: кое-кто из венгров, давно осевших тут, господин Лефлер, наш любезный посол, капитан Грундбёк – человек с авантюрной жилкой, и господин Трульсон, наш консул, – мы остаемся вдвоем с женой. Я вижу, что она явно встревожена, места себе не находит, только усядется, тотчас вскакивает, выходит из палаты, опять входит, слушает меня невнимательно.

– В чем дело? – спрашиваю я после долгой паузы.

Она колеблется, но наконец не выдерживает.

– Викинг (мы только так называем между собой Оливекрону) не дает мне покоя. Вот уже третий раз напомнил, чтобы я вам сказала.

Опять пауза.

– Ну, что там такое?

– Ума не приложу, к чему такая спешка. Ведь, может, еще…

Я собираюсь с силами.

– Итак?

– Итак… ну в общем… как бы это сказать… он просил передать, что жизнь вашу он спас, но…

– Но?

– Но вернуть вам зрение не может.

Этот внезапный взрыв отзывается в моей душе невероятным хаосом. Поначалу я совершенно бессилен в нем разобраться. Мысли скачут взад-вперед, спорят, борются меж собой – одна порывается страстно возопить, другая язвительно одергивает ее. Я чувствую, что мадам не спускает с меня встревоженного взгляда, значит, надо как-то высказаться.

Я корчу небрежную гримасу.

– Достаточно я за свою жизнь насмотрелся.

К этим словам я ничего не прибавляю. Томительное молчание, мадам в растерянности. Она ожидала слез, проявлений отчаяния или, по крайней мере, страстных расспросов. Некоторые вопросы и впрямь сейчас самое время задать. На основании чего вынес Оливекрона этот безжалостный приговор? И как его истолковать – я до конца дней своих буду пребывать в теперешнем полумраке, или же процесс, предсказанный еще пештским глазником, завершится полной слепотой? Неужели операция все-таки запоздала – с точки зрения кровяных сгустков, скопившихся на глазном дне? Ведь был же разговор о том, что уже обозначились очаги атрофии – вероятно, этот процесс необратим? Атрофия, раз начавшись, должна завершить свое разрушительное дело?

Но я не задаю никаких вопросов. Мадам тихонько поднимается с места, отходит к окну. Она не знает, что и думать. Счесть меня героем или круглым дураком?

А между тем я не герой и не дурак.

Сказать вам правду?

Вам наверняка известна увлекательная и трогательная история Мишеля Строгова,[51] его путешествие от Москвы до Иркутска, а в особенности та запутаннейшая глава, где царского курьера захватывают в плен, и он не в состоянии смотреть, как на его глазах родную мать избивают плетьми. Предводитель татар обрекает его на ослепление, после пиршества в честь одержанной победы нашего героя привязывают к дереву, и раскаленный добела меч со свистом опускается у самых его глаз. Несчастная мать падает без чувств, но прежде чем она успевает испустить дух, ослепленный, с обгорелыми ресницами юноша подползает к ней и шепчет на ухо: «Матушка, смотри не проговорись, нам необходимо хранить тайну, чтобы добраться до Иркутска с царским повелением. Но от тебя я не скрою: я вижу! Им не удалось искалечить меня! Наверное, потому, что глаза мои наполнились слезами, когда я в последний раз взглянул на тебя». Еще до того, как мне вспомнилась эта легенда, нечто подобное, вероятно, произошло и со мной, а потому прискорбное сообщение меня не подкосило. Уже с самого утра какой-то неуемный, лукавый смешок так и распирает меня, подкрепленный дерзким, все усиливающимся подозрением; я не хочу ни с кем делиться им, пока оно не подтвердится. Даже в лице Черстин мне удалось подметить некоторые определенные черты, совершенно новые для меня. Вот и на Оливекрону я засмотрелся, не отвечая на его вопросы, потому как обнаружил наконец, что у него голубые глаза, неяркие, внимательные, добродушные.