Елена Толстая - Большая нефть Страница 42

— Андрей Иванович, что это вы к нам в библиотеку не заходите?

— Да не до книг сейчас, Маша, — честно признался он.

— Напрасно, — покачала она головой. — У нас новое поступление. Фенимора Купера привезли. А еще Анатолий Тушкан — «Друзья и враги Анатолия Русакова». Слыхали?

— Нет.

— Ну что вы, этой книжкой вся Москва зачитывается! — воскликнула Маша. — Очень интересно! Как демобилизованный комсомолец столкнулся в мирной жизни с антиобщественными элементами, как сражался с ними, чтобы мирная жизнь действительно была мирной. Это книга о дружбе, о смелости.

— Что ж, придется зайти, — сказал Векавищев, но по его лицу Маша видела: он говорит это просто так, может быть, для того, чтобы сделать приятное красивой девушке или для поддержания разговора. Просто князь Андрей Болконский какой-то. Моя жизнь в светском обществе. Ведь не зайдет же! Не любит читать. Предпочитает совершать дела, а не в книжках их исследовать.

Продавщица, вручая Василию Болото большой пакет с печеньем, прервала «светский» диалог Векавищева с Машей:

— Иваныч, для себя брать-то будешь что?

— Буханку черного и кефир.

Он расплатился и вышел из магазина вслед за Машей.

Она нарочно замешкалась возле большого плаката «Слава труду!». Когда он поравнялся с ней, вдруг коснулась его воротника:

— Андрей Иванович! Рубашка-то у вас вон замятая.

И быстрым, почти материнским движением заправила ворот рубашки за воротник пальто. Это прикосновение приятно было Векавищеву. Да, милая девушка. Добрая. Будь у Векавищева доченька — была бы, наверное, Машина ровесница или чуть помладше. Ладно, о «доченьках» не думать! Нет семьи — и уже не будет. Нет детей — и уже не будет. А Алина… Из сердца ее не выкинешь. Живет там, затаилась, невидимая и неслышимая. Ладно.

— Так хозяйки-то у меня нет, — улыбнулся Векавищев Маше.

А та вдруг нахмурила длинные черные брови и прямо сказала:

— Так, может, уже попрощаться стоит с холостяцкой жизнью?

Не хотелось обижать Машу прямым отказом. И объяснять ей что-то — ох не хотелось. Сама догадается. Не так обидно будет. Поплачет, может быть, но не ожесточится же, поймет.

— Я подумаю на досуге, — мягко произнес Векавищев.

Ни Андрей Иванович, ни Маша не видели, как Василий Болото, забытый ими, бродил вокруг, держась невидимкой и в отдалении. Наблюдал, сопоставлял. Поджимал губы. Не нравилось ему увиденное. Андрей Иванович — что ж, мужчина видный, заслуженный, если счастье ему в руки плывет, то Болото противиться не будет. Честный поединок. И Маша вроде как довольна. Но — тут Василий лукавить не мог — не было в душе самого Василия того бескорыстия, про которое Пушкин говорит:

Я вас любил так искренно, так нежно,Как дай вам Бог любимой быть другим.

Иными словами, не ощущал в себе Болото дяди Вани. Чтоб вот так — застукать любимую женщину с другим и смириться.

Да, плохо все. Доводы рассудка — они не всегда работают. Кипит наш разум возмущенный.

Да пошло оно все куда подальше!..

Вечером того же дня Василий написал заявление и попросился на сорок вторую буровую, где не хватало людей. Проявил, так сказать, сознательность. Потому как у Векавищева план выполнялся и ожидались премии, а на сорок второй ничего, кроме зеленой тоски и пьяных рож, не ожидалось. Ну разве что добрая фея махнет палочкой и что-нибудь переменит. На что надежды, само собой, не имелось.

История с трагической гибелью нефтяников, замерзших в вахтовой машине, надолго расколола управление. Большинство считало, что при имеющейся текучке кадров разбрасываться квалифицированными работниками не приходится и каким бы ни был моральный облик Виталия Казанца, а дело свое он знает и его буровая в передовиках. Другие — их было меньшинство, но среди них зато находился Векавищев, — полагали, что Казанец виноват в случившемся и то, что он до сих пор не понес наказания, это позор.

Дорошин, как всегда, пытался свести враждующие стороны, помирить их, помочь им, по крайней мере, найти общий язык. Но какое там! Буров с Векавищевым недаром столько лет были лучшими друзьями — рассорились не на шутку.

— Вы просто как эти, у Гоголя, — неудачно пытался шутить парторг.

Буров только пожимал плечами.

Конфликт усугублялся тем, что нехватка кадров не была начальственным мифом, выдуманным для того, чтобы стращать подчиненных. Людей, особенно толковых, действительно не хватало. И Бурову приходилось идти на крайние меры. В одно прекрасное утро, например, он огорошил Макара Степановича новой идеей:

— На сорок вторую буровую необходимо назначать нового бурового мастера. Я туда ездил — действительно, безобразие. Пьянство, все распустились. Работают отвратительно — еще куда ни шло, но ведь все спустя рукава делается. До несчастного случая рукой подать. Что тогда? Опять в мерзлую землю людей опускать, а потом иметь с Москвой приятные объяснения?

— Тебя объяснения с Москвой беспокоят? — спросил Дорошин.

— Меня все беспокоит! — взревел Буров. Он постучал карандашом по бумагам и заключил мертвяще-спокойным тоном: — В общем, я принял решение. На сорок вторую назначаю Елисеева. Как тебе такая кандидатура?

Дорошин отреагировал мгновенно:

— Векавищев тебя убьет!

— В очередь пусть встанет, — огрызнулся Буров. — Ты мне лучше скажи, а что делать-то? Сам знаю, что отрываю от него отличного помбура. С другой стороны, Елисееву пора расти.

— Это на сорок второй-то? — хмыкнул Дорошин. — Ты еще в трясину его посади. И погляди, как он там расти будет.

— Я в Елисеева верю, — заявил Буров.

— Это ты от безнадежности так говоришь, — вздохнул Дорошин, почти дословно повторяя сказанное когда-то Векавищевым. — Вот что, Саныч. Ты вообще собираешься мириться с Андреем? Или вы теперь до конца жизни лютые враги?

— Как я буду с ним мириться, если он со мной не разговаривает? — резко ответил Буров. — Изображает, будто меня на свете нет. А? Люди замерзли, а я, гад такой и враг народа, заступился за Казанца. Вместо того, чтобы этого Казанца, значит, примерно расстрелять. Ну да, у нас ведь только Андрей Иванович принципиальный, а Григорий Александрович Буров такой роскоши себе позволить не может, потому что начальник. Шире мыслит! Видит шире! Отвечает не только за свою собственную бригаду, но и за все управление! Эта светлая идея в голове товарища Векавищева, конечно, не умещается. Да и потом, не один же Казанец виноват в случившемся. Не он же один! Ладно, все. С Векавищевым у меня покончено. Я уж с ним и так и эдак, как с Натальей, боярской дочерью, а он морду воротит. Теперь только по имени-отчеству и только по делу.

Векавищев тоже тяжело переживал ситуацию. У него собственный слушатель имелся — Авдеев Илья Ильич. Ильич был человеком еще более терпеливым, чем Дорошин, но гораздо более ехидным. И ехидство это проявлялось не столько в словах, сколько в прищуре, в смешках и интонации. Впрочем, Векавищев привык. Успел отрастить толстую шкуру. Сейчас, впрочем, Андрея Ивановича беспокоили не столько сложности и тонкости его отношений со старым другом и начальником, сколько некие весьма подозрительные действия этого самого начальника. Идя от вышки к вагончику, Векавищев наседал на Авдеева:

— Вот скажи, Ильич, нет, ты мне скажи: по-твоему как, Буров во всем этом конфликте прав?

— Кто начальник, тот и прав, — ответил умудренный жизнью Авдеев.

— Это ты меня подразнить хочешь, — догадался Векавищев. — Ну, ничего у тебя не получилось. Запиши где-нибудь. А по правде мне скажи — как считаешь?

— Я считаю, решение принято и спорить с ним бесполезно. Казанец остается.

— Ты на их стороне, что ли? — вскипел Векавищев.

— Я на стороне здравого смысла, — отозвался Авдеев.

Векавищев помолчал и спросил о другом:

— А как думаешь, зачем Буров вызвал Елисеева в управление?

— Да понятия не имею!

— Ох, сердцем чую: новую провокацию готовит! — воскликнул Векавищев. — Он нарочно способы изыскивает побольнее меня уязвить. Нарочно, учти. Возможностей у него как у начальника много, вот и глумится.

— Пора вам выпить мировую, — не выдержал Авдеев. — Утомили вы всех своей враждой.

— Предлагаешь мне идти против моих принципов? — прищурился Векавищев зло. — Не ожидал от тебя, Ильич!

— Господь с тобой, Андрей, какие принципы! — начал Авдеев. — Но все-таки…

— Никаких «но»! — рявкнул Векавищев.

На счастье, возле вагончика остановилась машина, и тягостный разговор оборвался. Из машины вышел Елисеев. Он был, как всегда, опрятен, подтянут и невозмутим, но опытный глаз Векавищева различил какую-то непривычную растерянность на лице помбура. Сердце у него дрогнуло. Сердце-вещун. Не обмануло — провокация со стороны начальника глядела на него из виноватых глаз Георгия.