Нина Гаген-Торн - Memoria Страница 43

— Вассер, вассер, бабки! — кричали они. — Надзиратель!

И «парк» молниеносно пустел. Разноверующие рассыпались по березкам, как вспугнутые кошкой воробьи.

Впрочем, я думаю, надзиратели знали о сборищах. Предпочитали делать вид, что не замечают, и не утруждали себя.

Только один, маленький, прыткий, не в меру ретивый, был опасен: он не хотел терять бдительности. Следил и гонял.

Но раз обмишурился — прибежал на вахту, сказал:

— Новая секта открылась! Сам видел — идемте! В ряд сидят и поют, а одна перед ними пляшет.

Повел старшего дежурного.

Издали видно, не в «парке», прямо перед бараком, штук шесть старых старух сидят и поют заунывно. А впереди седая, высокая размахивает руками и приседает. Так приседает, что веером встают стриженые седые волосы.

Подбежал надзиратель:

— Что вы делаете?! Религиозное сборище!

Бабки встали и поклонились:

— Гражданин начальник!.. Гражданин начальник, дозвольте сказать...

А седая-высокая закричала:

— Как вы смеете! Как вы смеете обвинять меня в религиозном дурмане?! Я член партии с тысяча девятьсот пятого года, всю жизнь вела антирелигиозную пропаганду... И всю жизнь по утрам занималась гимнастикой.

— Это точно, — подтвердили бабки, — она на этом месте каждое утро занимается. А мы просто так сели, сами по себе.

Старший дежурный укоризненно посмотрел на ретивого.

Весь лагерь хохотал, передавая о новой секте.

Иногда моление казалось возникшим из далекого прошлого древним обрядом.

У меня стоит в памяти картина, которую трудно передать словами, лучше (если бы умела) изобразить красками.

Осенний вечер. Осыпаются листья с березок. Лимонно-желтый закат горит, охватив полнеба. В желтом свете, тревожно переговариваясь, на вечернем учении летают полчища ворон. Они поднимаются с криком, кружат и снова садятся на крыши. Черные в желтом свете. У глухой стены барака в ряд стоят черные фигуры старух. Они крестятся все вместе, вместе кладут поясные поклоны и поднимают головы к озаренному небу. Над ними кружат и кружат вороны. Сыплют березы последние желтые листья. Тишина.

Встает другая картина. Солнечным утром, еще до подъема (ходить в уборную разрешалось до подъема) пошла я к березам, мечтая побыть одна. Лежала роса, легкая дымка клубилась над лесом. Озабоченно перелетали скворцы — была утренняя жировка птенцов. Я шла, следя зеленые тени берез на земле. Вдруг услышала за березой плачуще-взволнованный шепот: — Ты видишь, Ты видишь, как все страдают? Пожалей их, Господи! Нету меры страданиям мира, но Ты простри руку, Господи, и утешь его... С плачем молюсь Тебе и прошу, за всех людей прошу. Господи!

Стараясь остаться незамеченной, я прошла посмотреть, кто это.

Аннушка стояла, подняв к солнцу залитое слезами лицо, крепко сцепив на груди руки.

Она не заметила меня, никого бы не заметила, уйдя в страстную и требовательную молитву о спасении мира. Я тихо ушла. Когда подходила к бараку, ударил подъем. А Катя Голованова, приодетая, шла по дорожке.

— Катя, вы куда?

— Ко храму березовому, помолиться бы успеть, пока не встали.

— Там Аннушка стоит, молится, плачет...

— Ну, помоги ей Господь! Не буду мешать... Не пойду туда...

Она повернула за баню.

О переживаниях

Хрупкая и прелестная девочка, Саньхо Ким с веселым интересом наблюдала обрывки жизни чужой страны, которые пришлись на ее долю. Что она думала? Не знаю. Галя Сокол приходила в отчаяние оттого, что видит лишь обрывки и нет возможности охватить, ощупать, понять всю сложную, но изломанную жизнь. Я утешала ее: — Надо воссоздавать из имеющегося. Но она кричала:

— Как представить себе не ломаной вещь, если не видела ее целой? Воссоздать могут те, у кого есть вера, что требуется воссоздать. А у кого пустота?

Что я могла возразить?

Перед тобою водоем.

Забор. И глина под ногами.

Но ты творец. И творческим лучом

Ты жить заставишь каждый камень.

Ты можешь мир пересоздать

И, бросив скованное тело,

По облакам уйти опять

Туда, где можно жить и делать...

Но тем, в ком ослабела воли нить,

Какими видеть мир глазами?

Зачем Ты их не хочешь пощадить,

Творец, когда Ты есть над нами?

Сестрица Аннушка страстно требовала от Бога, чтобы он нас пощадил. Катя Голованова говорила вздыхая:

— Пути Господни неисповедимы!

Те, у кого не было никакой веры, стыли под обломками в тупом страдании. А я? Пытаюсь» передать пережитое. Но могу только стихами, в которые оно кристаллизовалось тогда.

Слушаю звезды в ночи,

Долго гляжу на луну.

Только сердце во мне молчит,

Точно окунь идет ко дну.

Чтобы в темной глуби воды,

Где колышется водорослей сад.

Укрываться ему от беды,

Не всплывать, не глядеть назад.

Чтобы в темной глуби души

Не взрывался слепительный свет...

Утомленное сердце страшит

Мерный ход наступающих лет.

Но если крепнет морозный воздух, если вдруг раскрываются внутри какие-то крылья, тогда, стоя рядом с уборной, где мигает тусклая лампочка, освещая чернеющий ряд дыр и серые доски с пятнами хлорки, вдруг чуешь: бесконечное небо, круглоту летящей земли, качающей ветками, голыми, черными у нас, пестрыми лапами пальм за океанами.

Благословенно имя Вселенной!

Благословенен жизни зов!

Кругом идет неизменным

Ход неизвестных миров.

А в сердце, песчинке красной.—

Тот же ответный звон

И звездным стадам безучастным,

И слезным мольбам племен.

Тем, у кого устоявшаяся вера, кто ощущает Вечность доброю няней, на руки которой можно положить свою голову, легче. А у меня? Только неведомое, в которое смотрю. Страстная жажда осознать связь времени с Безвременьем.

Как передать это состояние души? Оно как цветок на лезвии ножа. Как звук, которому не подберешь слова. Но сквозь него приходит освобождение.

Лежу на полу карцера. В случайный и вздорный карцер попала за глупую ссору с надзирателем на поверке.

Тонкий луч прорвался в окошечко. Тишина. И приходит:

Душа моя, вольная птица,

Прорвется в решетку окна,

Распростертому телу приснится.

Как далекое небо клубится.

Ходит солнце у синего дна.

А душа, поднимаясь все выше

В голубой океан без краев,

Неожиданно песней услышит

Шум и шорох идущих веков.

То. что в уши усталого тела

Громыханьем тревоги легло,

Ей покажется облаком белым,

Опустившим свой пар на стекло.

В пене крови клокочущий город,

Гнев и кровь, что рекой потекли,

Станут только рывком дирижера,

Увертюрой грядущей земли.

Легло в слова... Ах, какое это освобождение! Их надо запомнить, они — память пути. Сажусь на полу. Отодвигаюсь от «параши» к окошечку под потолком. Смотрю в небо. Опять ложусь. Звучит малопонятная музыка. Не могу ухватить... Могут те, кто владеет ею, умеет обращаться со звуками, как шаман с духами. Я не умею.

Читала, есть у индусов выражение «свист звезд», это потому, что звук и свет выражают одно и то же... Ощущение необъятности мира достигается при помощи разных органов чувств человеческого тела.

Распластываю тело на полу. Погружаюсь в это ощущение. Только бы не запутаться в нем... Суметь вернуться по ниточке найденных слов. Я, как вон тот паук в углу, выпускаю из себя ниточку и качаюсь на ней, уходя в непередаваемое... Ушла... Возвращение радостное: В прекрасном странствии моем

Слова, как свежие цветы.

Бросаю в светлый водоем,

И их потом увидишь ты,

Когда их вынесет ручей —

Прозрачной памяти вода...

Но тонкий запах тех полей

Не донести сюда...

Ибо запах этот плохо совместим с парашей... Так завершается приземление. Параша стоит в углу, как монумент, напоминающий, где ты. Но в карцере на этот раз не холодно и не грязно: лето, недавно мыли пол. Это способствует свободе внутренних переживаний.

На меня находит сомнение: стоит ли так подробно писать о личных переживаниях?

— Нужны факты, факты, вопиющие о мести, — сердито требовал один из моих друзей, — не рассуждения, а документы, которые передадут будущим поколениям о страшном зле, совершенном над нами, над сотнями тысяч людей. Интеллигентские переживания — чепуха!

Это правда. Нужны такие документы. Страшным было совершенное в лагерях. Кто передаст всю меру зла?

Еще более страшным оно было в немецких лагерях. То, что у нас проводилось как бредовые рывки, там шло последовательным царством ужаса и зла. Об этом уже написаны книги. Прибавлять ли к ним еще и еще?

Я пытаюсь рассказать, как выныривала из царства зла. Пусть методом выдумок и иллюзий... Но можно ли назвать иллюзией то, что помогало жить?

Иллюзия и реальность смещаемы. Реально то, чем живет человек. Я даю документ не о фактах, а о смещении значимости фактов для человеческой души. О том, как приходило сознание большей реальности духа, чем реальность физическая. У разных людей по-разному вырастала духовная крепость. По-разному строил ее человек. Но ее невозможно отнять, потому что она руками не осязаема. Эти записки — документ о способе сохранить живой душу и о том, как у меня вырастала эта крепость.