Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974 Страница 43

Я просто не мог поверить своим глазам и даже протер их, прежде чем еще раз перечитал это неожи­данное, неуместное и загадочное заявление. Если Котрин не принадлежит ни к одной из партий, то почему его так взволновал столь заурядный факт, как издание газеты? Мало ли людей одобряет или порицает прави­тельство, однако они не делают таких заявлений в печати, да и не обязаны их делать. Я никак не мог понять, что побудило Котрина вмешаться и почему он так настроен против меня. До сих пор наши отношения были искренними и дружелюбными; при всем желании мне не удалось припомнить никаких разногласий, ни тени неудовольствия не возникало между нами после нашего примирения.

Зато память напомнила мне о различных услугах, которые я оказал Котрину; так, например, будучи депутатом, я помог ему получить поставки для судо­верфи,— с той поры он занимался ими постоянно и еще недавно сам говорил мне, что по прошествии трех с не­большим лет они могут принести ему до двухсот ты­сяч рейсов. И даже это не удержало его от публичного осуждения своего родственника. Должно быть, какая-то очень веская причина побудила его решиться на подоб­ный шаг, отплатив мне за все черной неблагодарностью; повторяю, что для меня его поступок оставался нераз­решимой загадкой...

Глава CXLIX

ТЕОРИЯ БЛАГОДЕЯНИЯ

Столь неразрешимой, что даже Кинкас Борба не смог в ней разобраться, хотя долго и внимательно изучал за­явление Котрина.

— Ну и черт с ним! — отмахнулся он.— Не стоит ломать над этим голову.

Что же до обвинения в неблагодарности, то Кинкас Борба отверг его целиком и полностью: возможно, оно даже и не лишено основания, но с позиций гуманитизма подобное обвинение абсолютно нелепо.

— Ты не можешь отрицать тот факт, что благоде­тель всегда получает гораздо больше удовольствия от своего благодеяния, нежели облагодетельствованный. Что такое благодеяние? Это акт, с помощью которого удовлетворяется какая-то потребность нуждающегося. Благодеяние оказано, потребность удовлетворена, и ор­ганизм возвращается в исходное состояние — в состоя­ние удовлетворенного безразличия. Представь себе, что у тебя брюки жмут в поясе; чтобы покончить с этим неудобством, ты расстегиваешь пояс, с облегчением вздыхаешь и даже испытываешь блаженство, но затем организм возвращается к прежнему состоянию безраз­личия, и разве ты вспоминаешь с благодарностью о своих пальцах, которые принесли тебе облегчение? Ког­да акт благодеяния завершен, то память о нем, естест­венно, улетучивается — она ведь не растение, привязан­ное корнями к земле. Разумеется, надежда на будущие благодеяния помогает облагодетельствованному сохра­нить воспоминание о благодеяниях прежних, однако яв­ление это,— бесспорно, одно из самых замечательных из числа открытых философией на всех этапах ее су­ществования,— объясняется тем, что наша память хра­нит воспоминание о прошлой нужде или, если выра­зиться иначе, нужда продолжается в воспоминаниях, которые воскрешают уже изжитое горе и заставляют человека принять необходимые меры предосторожности. Я отнюдь не утверждаю, что воспоминание об ока­занном благодеянии не способно сохраниться само по себе, сопровождаемое более или менее сильным чувством благодарности, но это исключительный случай, не представляющий интереса для философа.

— Но если,— возразил я,— облагодетельствованный забывает о благодеянии, то еще скорее о нем должен забыть благодетель. Однако этого обычно не случается. Можешь ли ты объяснить мне, почему?

— Зачем объяснять то, что и так очевидно,— отве­тил Кинкас Борба и, помолчав, продолжал: — Ну хоро­шо, я постараюсь объяснить тебе все это поподробнее. Живучесть воспоминаний о содеянном благодеянии кроется в самой природе благодеяния и связанных с ним чувств. Прежде всего благодетель испытывает ра­дость оттого, что им сделано доброе дело, а также от сознания, что люди способны на добрые дела. Затем у него возникает чувство превосходства над тем, кому оказано благодеяние, чувство, определяемое его поло­жением и материальными возможностями; а подобное чувство, если судить по авторитетным источникам, наи­более сладостно для человеческого организма. Эразм Роттердамский в своей «Похвале глупости», говоря о значении лести в жизни человека, приводит пример с двумя мулами, которые услужливо почесывают друг другу спины. Оценивая по достоинству это наблюдение Эразма, я все же позволю себе развить его мысль и скажу, что ежели бы один из этих мулов мог чесать другому спину с большим усердием, то он, вероятно, испытывал бы при этом особое удовлетворение. Хоро­шенькая женщина без конца смотрится в зеркало по­тому, что знает, что она хороша собой, и испытывает чувство превосходства перед другими женщинами, ме­нее красивыми или просто уродливыми. Так и совесть: добрые дела прибавляют ей красоты, и она не любит забывать о них. Угрызения же совести — не что иное, как ее гримаса при виде своего уродства. Помни, что хотя все на свете есть воплощение мировой дущи, бла­годеяние и связанные с ним чувства относятся к числу наиболее замечательных ее проявлений.

Глава CL

ВРАЩЕНИЕ ВОКРУГ СВОЕЙ ОСИ И ДВИЖЕНИЕ ПО ОРБИТЕ

Каждое предприятие, чувство, возраст проходит фазы, тождественные фазам жизненного цикла. Первый номер моей газеты наполнил мне душу сиянием новой зари, увенчал меня зеленью надежд, возродил во мне веселье молодости. Через полгода наступила старость, а еще двумя неделями позже — смерть, столь же неза­метная, как и смерть доны Пласиды. В тот день, когда моя газета не вышла, я почувствовал себя путником, тяжело переводящим дух после дальней дороги.

Я говорил уже, что человеческая жизнь питает собой другие жизни, долгие или короткие,— так наше тело кормит живущих в нем паразитов,— и я надеюсь, что сказанное мною не выглядит чрезмерной нелепостью. Но все же, опасаясь, что суждение мое недостаточно четко и вразумительно, я позволю себе прибегнуть к та­кой астрономической метафоре: человек движется по орбите великого таинства жизни, одновременно вращаясь вокруг своей оси; дни его отличны от земных, так же как дни Юпитера, и из этих дней составляется год, иногда долгий, иногда короткий.

Как раз тогда, когда я закончил оборот вокруг своей оси, Лобо Навес завершил свое движение по орбите. Он умер, стоя одной ногой на лестнице, которая должна была привести его к министерскому посту. Уже не­сколько недель говорили, что он станет министром, и если тогда слух об этом вызвал во мне раздражение и зависть, то теперь известие о его смерти должно было меня успокоить и даже доставить мне несколько радост­ных минут. И я действительно обрадовался, что правда, то правда, клянусь вечностью.

Я пошел на похороны. Виржилия рыдала над гробом мужа. Она подняла голову, и я убедился, что горе ее было непритворным. Когда стали выносить гроб, она в отчаянии цеплялась за него; ее увели под руки.

Да, горе ее было искренним. И я буду искренен с вами: на кладбище я не смог говорить — тяжелый ка­мень лежал на моей совести, и он вдруг встал у меня поперек горла. На кладбище, в ту минуту, когда я бросил горсть земли на гроб, уже опущенный в могилу, глухой удар комка земли о крышку гроба заставил меня содрогнуться, и все вокруг словно посерело и налилось свинцовой тяжестью: кладбище, траурные одежды...

Глава CLI

ОБ ЭПИТАФИЯХ

Я отделился от толпы, делая вид, что изучаю надписи на памятниках. Впрочем, они и в самом деле меня вол­нуют: в наш цивилизованный век в них отражается то набожное и тайное себялюбие, которое побуждает чело­века вырвать у смерти хоть обрывок тени, ушедшей в не­бытие. Быть может, потому так неутешно горе тех, чьи мертвецы покоятся в братских могилах: живым страшна участь безымянных покойников.

Глава CLII

МОНЕТА ВЕСПАСИАНА[71]

Все разъехались, только мой экипаж ждал меня у во­рот. Я закурил сигару и покинул кладбище. Но перед глазами у меня снова и снова возникала погребальная церемония, я слышал рыдания Виржилии. И о этих рыданиях мне чудился отзвук смутной и непостижи­мой загадки. Виржилия предавала своего мужа со всей искренностью, на которую была способна, и сегодня столь же искренне оплакивала его. Как ей это удавалось?

Тщетно бился я над этой загадкой, и только когда экипаж подвез меня к дому, меня вдруг осенило: такое сочетание вполне возможно, и никакой загадки здесь нет. О, благословенная Природа! Скорбь — все равно что монета Веспасиана: деньги не пахнут и употребить их можно на что угодно. С точки зрения морали мою соучастницу, вероятно, следует осудить; но разве это важно теперь, когда покойник получил причитающиеся ему слезы! Благословенная, трижды благословенная Природа!

Глава СLIII