Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5 Страница 44

Они не косноязыкие – просто их что-то напугало до смерти. И они лишились дара речи, с горя, со страха, с тех пор молчат, изъясняются жестами и анекдотами, хотят пожаловаться – и беззвучно плачут, как лабораторный баран, у которого берут кровь из яремной вены, или кричат «Ура!» там, где надо бы кричать «Караул!». Вот и эта сестра вовсе не немая. Она говорит на языке вымершего народа. И вместе с таксистом Додик вылез из машины и разглядывал вмятину на крыле, а таксист матерился сквозь зубы. В аэропорту девушка молча расплатилась с таксистом, а Додик уцепился за чемоданы и потащил.

Неуловимо похожая на кого-то (должно быть, на брата, с которым он неоднократно квасил, хотя что это был за брат, Додик припомнить не мог), девушка стояла посреди зала, окруженная чемоданами, и недовольно взглянув на него, сказала, что надо бы узнать, с какой стороны подходить на рейс. Слова неродного языка давались ей с трудом, она цедила сквозь зубы, чуть не сплевывая, но Додик не обиделся, а пошел читать табло, и тут только вспомнил, что она так и не сказала ему – какой рейс. Он вернулся, и у него сжалось сердце: она стояла так одиноко, что Додик подумал – вдруг она летит на похороны или на прослушивание, на котором ее наверняка забракуют. Ему захотелось утешить, подбодрить, сказать что-нибудь типа – не робей, прорвешься, и он, уже смутно догадываясь о природе ожидающего ее несчастья, принялся рассказывать самую легкую и самую веселую из историй, про одного моего знакомого, который попал галстуком в факс и передался в Австралию, передался вполне, хотя там, конечно, он был бледный, плохо читался, и ему обрезали конец, но – история имела счастливый исход – оригинал впоследствии попал под машину (неудивительно при такой рассеянности – взять тот же галстук), и родные затребовали перепослать его назад, и что вы думаете, операция удалась, хотя вдобавок к бледности и теперь уже совершенной нечитаемости он пошел полосами, но для родных это в любом случае лучше, чем совсем ничего...

Он взглянул и подумал, что эта навязчивая манера – она крутила пальцем у виска и тут же, в продолжение жеста, опускала руку и согнутыми костяшками стучала по любому попавшемуся под руку предмету, назначенному символизировать деревяшку (в данном случае – об ручку чемодана, а когда к ним вплотную притерся грузовик и, вдавившись, упрямо проскребся вперед вдоль дверцы, стучала перед собой, по пластику обшивки, а когда таксист требовал от нее какой-никакой компенсации, крутила пальцем у виска и стучала ему по бамперу, таксист проследил глазами ее пальцы, зло сплюнул и смолк), – этот жест, замысловатый и длинный, как туземный танец, – вовсе не нервный тик и не дурная привычка, а знак препинания в языке вымершего народа, и ему захотелось тоже говорить на этом языке, или чтобы она говорила на языке его вымершего народа – Леши, Бобсика, Веры, Писателя. Хотя языки у них были, он это чувствовал, близкородственные, но для языков это только хуже – путаются одинаковые слова, которые значат совершенно разное, а слова, казалось бы, базовые, индоевропейские, в этом близкородственном языке звучат совершенно по-другому, занесенные ветром, кочевниками с другой планеты, прижившиеся, пустившие корни, наплодившие вокруг себя кучу всего – и все по чистой случайности... И он улыбнулся, повторяя приветствие – пальцем у виска, костяшками по ручке чемодана – и сказал: «Вторая история...», неспроста неведомый брат попросил его, а мог отправить на такси, дело не в чемоданах, хотел, значит, чтобы был свой человек, знакомый, теплый, чтобы проводил по-людски, а он что – он готов махать и вставать вслед на цыпочки, как тушканчик, высматривать поверх голов, даже перекрестить на дорожку, если бы его предупредили, что это потребуется, или трижды расцеловать, он бы не отказался – но брат ничего не сказал, приходится самому ориентироваться в чужом горе, а вот и другой знак препинания – она нетерпеливо стучит пальцем по стеклу своих часов...

Чья-то сестра раздраженно катила чемоданы на колесиках, а Додик бежал рядом, торопливо договаривая, что он будет тут, никуда не уйдет, что если чемоданы не примут или что-нибудь вообще не примут, он будет ждать, пусть она помашет, он возьмет и передаст брату, и пусть не сердится – это только история, а вообще, все у нее будет нормально, разве что поначалу трудно без языка, а потом все всегда хорошо кончается. Она не слушала, он досадовал на себя, на свое косноязычие, и непроизвольно держался рукой за горло, промочить бы горло, и слова польются рекой, и все станут его понимать, и он будет сидеть в их кругу, благодушный, красный, балагуря о том о сем, вызывая обвалы смеха удачными шутками и виртуозной игрой слов – душа общества, теплая, пульсирующая душа, вмещающая в себя их всех. Он держался рукой за горло и мучился, что она его как-нибудь не так поймет, решит, что он намекает, но она не обращала на него никакого внимания и в какой-то момент просто растворилась в толпе, так и не помахав – хотя он стоял и ждал.

Если б она не уехала так внезапно, он женился бы на ней (так же, как на других девушках, вызывавших сочувствие), чтобы выиграть время на объяснения. Наплодил кучу рыжих, веснушчатых, плосколицых додиков – обстоятельных хозяйственных мужичков лет семи, угрюмых хмырей, похожих на своих мамаш, – а некоторые из них и вообще были не его, – дешевых фраеров с плейерами, человечков, персонажей и – увы – одного отморозка, который впоследствии сел. «Вот видишь, Леша! – шептал он, превращаясь в питательный гумус, в добрый щедрый навоз, пока какая-то баба в ночной рубашке тащила его за волосы по снегу. – Вот видишь! А ты грозился, что мы умрем!». А чья-то сестра в это время затолкала ручную кладь под кресло, надеясь, что ее не заставят переложить все это в полку над головой, – вдруг ей понадобится свитер, книжка, жвачка, но ничего этого ей уже не понадобилось.

Под ней, как слепые грибы-шампиньоны, росли облака, и один за другим самолет нагоняли восходы, катясь оранжевой толпой апельсинов из наклонного ящика. Не просыпаясь, соседи наощупь спускали створку иллюминатора, но снова и снова, перегибаясь через колени, укутанные тонким самолетным пледом, она поднимала створку вверх, впуская очередной сноп солнечных лучей, бьющий по глазам – несказанное, несказуемое, – неутомимый овод вселенского оргазма, снова и снова догоняющий и жалящий нутро. Время летело день за днем, длиной в полчаса каждый, а успеть надо было многое – трудно устроиться на новом месте без знакомых, без должной расторопности и, как оказалось, без денег.

В тот день ее никто не встречал. Она еще потопталась, будто надеясь увидеть хоть кого-нибудь, пусть даже второго такого полупьяненького идиота, вроде присланного братом, еще что-то с челюстью и сыпь на морде, и всю дорогу до вокзала он донимал ее анекдотами, не заткнувшись даже после аварии, когда она в растерянности отдала водителю все деньги – это она поняла только сейчас, – которые были у нее с собой, так она испугалась – и опоздать из мести водителя, и что вообще дурная примета – только тогда она не сообразила, что отдает ему все деньги. А идиотик стоял рядом и бормотал, и было понятно, что в случае чего от него не будет ни проку, ни чисто физической защиты, и она совершенно не знала, как поступить, и было ли бы по-другому, если вместо того чтоб ловить частника, идиотик потрудился бы разыскать такси. Конечно, водителя этого надо было просто послать – с какой стати, – но она струсила, не решилась, и, главное, брат это все продумал, он никогда ничего не делал просто так. Просто так не сказываются занятыми, когда уезжает единственная любимая сестра, которую сам же и вытолкал. Как-то, когда он вернулся, и мимо нее по коридору (а мама всегда сидела тихо, за дверью, и не высовывала носа, только плакала, но, справедливости ради, это же и его дом тоже) очередной приятель брата прошел, пошатываясь, тошнить в туалет, а брат как раз шел ему навстречу, сам пошатываясь, и они попытались разойтись в коридоре, а она вжалась в стенку, чтобы пропустить их обоих, тут как раз они оба ее заметили – брат, кажется, в первый раз со времени своего приезда, – и она им очень понравилась. Приятель сказал что-то шутливое про невесту и прошел своей дорогой, а брат долго с удовольствием разглядывал ее и улыбался. «Представляю, – сказал он немного извиняющимся тоном, – как они будут вот так же бегать у тебя на свадьбе», помрачнел и добавил: «Причем кто-то из них будет женихом». С тех пор у него возникла идея-фикс, и в исполнение этой идеи он даже не приехал провожать ее на вокзал, а прислал своего красномордого, с экземой и челюстью, чтобы она в последний момент не передумала, а крепко испугалась и вылетела отсюда пулей – его подлинные слова, в другой раз, но по тому же поводу, – а красномордый даже отказался втащить чемодан в вагон. У нее возникла нелепая мысль, что красномордый – ряженый.

С отчаянья по деньгам она там же, чуть ли не на вокзале, познакомилась с каким-то додиком и поехала к нему домой, он ушел надевать свитер и не вернулся. Она отправилась его искать. На стене, оклеенной кирпичными обоями, четко вырисовывался периметр двери. Додик сидел за плотно прикрытой дверью тихо, как мышь. Она усмехнулась. За эти несколько часов, раз уж так получилось, она повзрослела и немедленно уловила, что здесь должны быть еще такие двери, раз квартира к этому склонна. Она внимательно осмотрела стену и нашла в ней трещину, для додиков совершенно неуловимую. Предчувствие не обмануло – за трещиной оказалась комната светлей и просторней, чем актовый зал. Таким образом, жилищный вопрос был решен. На следующее утро, столкнувшись с ней в коридоре, додик ее, естественно, не узнал.