Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная Страница 45

Но вдругъ графиня отступила въ ужасѣ, убѣгая огъ маэстро, спасаясь въ самыхъ темныхъ углахъ и ускользая отъ его жадныхъ рукъ.

– Нѣтъ, это нѣть! Это принесетъ намъ одно несчастье! Мы будемъ друзьями… и только, друзьями навѣки!

Голосъ ея звучалъ искренно, но слабо и устало, какъ у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись изъ силъ. Художникъ же, во мракѣ комнаты, чувствовалъ животное удовлетвореніе первобытнаго воина, который изголодался во время длиннаго похода по пустынѣ и насыщается обиліемъ всѣхъ прелестей вь завоеванномъ городѣ, дико рыча отъ удовольствія.

Когда онъ пришелъ въ себя, было уже поздно. Свѣтъ уличныхъ фонарей проникалъ въ комнату въ видѣ красноватыхъ и далекихъ отблесковъ.

Холодная дрожь пробѣжала по тѣлу художника, какъ будто онъ вышелъ изъ душистой и тихо шепчущей волны. Онъ не сознавалъ времени и чувствовалъ себя слабымъ и подавленнымъ, словно ребенокъ послѣ гадкаго поступка.

Конча охала и вздыхала. Какое безуміе! Все это произошло противъ ея воли; она предчувствовала крупныя непріятности. Къ мирному спокойствію, позволявшему ей неподвижно лежать и наслаждаться сознаніемъ принесенной жертвы, примѣшивался нѣкоторый страхъ.

Она первая вполнѣ овладѣла собою. На блестящемъ фонѣ окна появился ея силуэтъ. Она подозвала къ себѣ художника, который былъ сконфуженъ и не выходилъ изъ темнаго угла.

– Наконецъ-то… Это должно было свершиться, – произнесла она твердымъ голосомъ. – Это была опасная игра; она не могла кончиться иначе. Теперь я понимаю, что любила тебя, что ты – единственный, котораго я могу любить.

Реновалесъ подошелъ къ ней. Ихъ фигуры образовали одинъ общій силуэтъ на блестящемъ фонѣ окна, крѣпко обнявшись, точно онѣ желали слиться во едино.

Руки ея нѣжно раздвинули прядки волосъ на лбу художника… Она поглядѣла на него съ упоеніемъ, затѣмъ нѣжно и безконечно ласково поцѣловала въ губы, шепча тихимъ голосомъ:

– Маріанито, радость души моей… Я люблю, я обожаю тебя. Я буду твоей рабынею… He бросай меня никогда… Я вернусь къ тебѣ на колѣняхъ… Ты не знаешь, какъ я буду любить тебя. Ты не избавишься теперь отъ меня, ты самъ этого пожелалъ… художникъ мой ненаглядный… чудный мой уродъ… великанъ… кумиръ мой.

V

Однажды вечеромъ, въ концѣ октября, Реновалесъ замѣтилъ въ своемъ пріятелѣ Котонерѣ нѣкоторое безпокойство.

Маэстро часто шутилъ съ нимъ, разспрашивая о работахъ по реставрированію картинъ въ старомъ соборѣ. Котонеръ вернулся оттуда пополнѣвшимъ и веселымъ, нагулявъ себѣ немножко поповскаго жиру. Реновалесъ увѣрялъ, что другъ привезъ съ собою все здоровье канониковъ. Столъ епископа съ обиліемъ роскошныхъ блюдъ былъ для Котонера пріятнымъ воспоминаніемъ. У него текли слюнки, когда онъ описывалъ этотъ столъ и расхваливалъ добрыхъ священниковъ, которые, подобно ему, не знали никакихъ страстей и наслажденій, кромѣ тонкихъ кушаній. Реновалесъ хохоталъ, представляя себѣ простодушныхъ попиковъ, которые собирались днемъ послѣ службы у лѣсовъ художника, передъ картинами, восторгаясь его работою, и почтительныхъ прислужниковъ и прочихъ духовныхъ лицъ, которые не сводили глазъ съ устъ дона Хосе и поражались простотѣ художника – пріятеля кардиналовъ, – выучившагося живописи въ самомъ Римѣ.

Увидя его въ этотъ день послѣ завтрака серьезнымъ и молчаливымъ, Реновалесъ поинтересовался причиною зтого настроенія. Можетъ быть, его работою были недовольны? Или деньги всѣ вышли?… Котонеръ отрицательно покачалъ головою. Его собственныя дѣла шли хорошо. Онъ былъ озабоченъ состояніемъ Хосефины. Развѣ Реновалесъ ничего не видитъ?

Маэстро пожалъ плечами. У Хосефины ничего новаго – все только неврастенія, сахарная болѣзнь и другія хроническія страданія, отъ которыхъ она не желала лѣчиться, не слушая врачей. Она еще ослабѣла за послѣднее время, но нервы ея были, повидимому, спокойнѣе; она меньше плакала и упорно молчала, желая только сидѣть въ одиночествѣ гдѣ-нибудь въ углу, глядя передъ собою безсмысленнымъ взоромъ.

Котонеръ снова покачалъ головою. Его не удивлялъ оптимизмъ Реновалеса.

– Ты ведешь нехорошій образъ жизни, Маріано. Ты измѣнился за время моего путешествія. Я не узнаю тебя. Прежде ты не могъ жить безъ работы, а теперь ты цѣлыми недѣлями не берешь кисти въ руки. Ты куришь, поешь, ходишь взадъ и впередъ по мастерской и вдругъ срываешься съ мѣста, уходишь изъ дому и отправляешься… я-то знаю куда, и жена твоя подозрѣваетъ, навѣрно. Очень уже ты много развлекаешься, маэстро! А до всего остального тебѣ дѣла нѣтъ! Но, голубчикъ, спустись съ облаковъ, оглядись кругомъ, имѣй же состраданіе.

Добрый Котонеръ искренно возмущался жизнью друга; тотъ нервничалъ, внезапно уходилъ изъ дому и возвращался разсѣянный, со слабою улыбкою на губахъ и мутнымъ взоромъ, точно наслаждался мысленно чудными воспоминаніями.

Старый художникъ былъ очень озабоченъ упадкомъ силъ у Хосефины. Она страдала отъ страшнаго, прогрессирующаго истощенія, хотя организмъ ея, измученный долголѣтними страданіями, былъ, кажется, и безъ того уже истощенъ до послѣдней степени. Бѣдная женщина кашляла, и этотъ кашель не сухой, но мучительный и разнообразный, безпокоилъ Котонера.

– Надо непремѣнно пригласить врачей еще разъ.

– Пригласить врачей! – воскликнулъ Реновалесъ. – А къ чему, спрашивается? У насъ перебывалъ цѣлый медицинскій факультетъ, и все безъ толку. Она не слушается, ничего не исполняетъ, навѣрно, чтобы злить меня и дѣлать мнѣ наперекоръ. Нечего безпокоиться; ты не знаешь ея. Несмотря на всю ея слабость и чахлость, она проживетъ дольше тебя и меня.

Голосъ его дрожалъ отъ гнѣва, какъ-будто его злила тяжелая атмосфера дома, гдѣ онъ не зналъ иныхъ развлеченій кромѣ пріятныхъ впечатлѣній, приносимыхъ извнѣ.

Но Котонеръ настоялъ на томъ, чтобы онъ пригласилъ одного своего пріятеля врача.

Хосефина разсердилась, догадавшись объ опасеніяхъ, внушаемыхъ ея здоровьемъ. Она чувствовала себя хорошо. Все ея нездоровье состояло въ пустяшной простудѣ изъ-за перемѣны погоды. И въ глазахъ ея свѣтился оскорбительтельный упрекъ мужу за вниманіе, въ которомъ она видѣла одно лицемѣріе.

Когда, послѣ внимательнаго осмотра больной, врачъ и художникъ заперлись наединѣ въ кабинетѣ, докторъ помолчалъ въ нерѣшимости, словно боялся высказать свои мысли. Онъ не могъ сказать ничего опредѣленнаго; съ этимъ истощеннымъ организмомъ легко можно было ошибиться, такъ какъ жизиь теплилась въ немъ лишь чудомъ… Затѣмъ онъ обратился къ обычному уклончивому средству… Надо увезти больную изъ Мадрида… перемѣнить обстановку… дать ей подышать чистымъ воздухомъ.

Реновалесъ запротестовалъ. Куда же ѣхать въ началѣ зимы, когда она захотѣла вернуться домой даже лѣтомъ! Докторъ пожалъ плечами и написалъ рецептъ; видно было, что онъ прописываетъ лѣкарство только, чтобы не уйти безслѣдно. Онъ объяснилъ мужу нѣсколько симптомовъ для наблюденія ихъ въ больной и ушелъ, снова пожавъ плечами въ знакъ колебанія и безсилія.

– Да, почемъ знать! Можетъ-быть!.. Въ организмѣ человѣческомъ происходитъ иногда реакція, появіяется поразительная сила для борьбы съ болѣзнью.

Эти загадочныя слова утѣшенія испугали Реновалеса, Онъ сталъ слѣдить за женою потихоньку, прислушиваясь къ ея кашлю и внимательно приглядываясь къ больной, когда она не смотрѣла. Они устроили себѣ теперь отдѣльныя спальни. Послѣ свадьбы Милиты отецъ занялъ комнату дочери. Они разорвали рабскія узы, переставъ спать на одной постели и мучить другъ друга. Реновалесъ старался сгладить эту отчужденность, входя по утрамъ въ комнату жены.

– Хорошо-ли ты спала? He надо ли тебѣ чего-нибудь?

Жена встрѣчала его угрюмымъ и враждебнымъ взоромъ.

– Ничего.

И произнеся этотъ лаконическій отвѣтъ, Хосефина повертывалась въ постели спиною къ нему, чтобы выказать свое презрѣніе.

Художникъ переносилъ враждебное отношеніе жены съ кроткою покорностью, считая такое поведеніе своимъ долгомъ. Она могла, вѣдь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполнѣ равнодушнымъ; онъ даже сердился на себя, какъ-будто въ немъ было два разныхъ существа, и упрекалъ себя въ жестокости и въ ледяномъ равнодушіи къ больной.

Однажды вечеромъ, у графини де-Альберка, послѣ дерзкихъ минутъ счастья, которымъ они бросали, казалось, вызовъ миру и спокойствію вернувшагося изъ заграницы гранда, художникъ робко заговорилъ о женѣ.

– Я буду приходить теперь рѣже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.

– Очень? – спросила Конча.

И Реновалесъ узналъ въ искрѣ, вспыхнувшей въ ея взглядѣ, что-то знакомое – какое-то голубое сіяніе, мелькавшее передъ его глазами съ адскимъ блескомъ во мракѣ ночей и мучившее его совѣсть.