Артем Веселый - Гуляй Волга Страница 46

Над областью Сибирской

На месте сем, где требище кумира

Зловонием окрестность заражало,

Поставим богу светлый храм,

И в нем кадила фимиам,

При пении согласном ликов.

Ты близок, близок день желанный,

Когда, во имя бога и царя России,

С главы сибирского царя спадет венец.

Мы на стенах его столицы

Хоругвь святую водрузим

И сердце батюшки-царя возвеселим.

Сибирь, ты примешь кости Ермака,

В твоих волнах, Иртыш велиководный,

Могила хладная готова мне.

Будь воля божья. Подвиг совершен.

Орел России, ты вознесся над Сибирью.

О радуйся, душа моя, весельем многим...

Буйницкий. Ермак, завоеватель Сибири. Историческая повесть. Москва. 1867 г.

Ермак находился в чрезвычайном волнении; грудь его вздымалась, чело становилось грозным: то важные мысли, казалось, стесняли его воображение. Иногда восклицал он – и взоры его воспламенялись; иногда погружался в уныние – и взоры его потухали. Взоры его сияли огнем мужества, лицо изображало важность.

Облаченный в торжественную одежду, прикрытую на груди панцирем, с пернатым на главе шлемом и препоясанный серебряной цепью, на которой висела сабля булатная, Ермак вступил во град Кучумов на белом коне, коего пламенные глаза, дымящиеся ноздри и пена, покрывающая стальные удила, оказывали, что он горд своим всадником.

В одну приятную весеннюю ночь Ермак вышел из града. Воздух был чист, небо ясно, повсюду царствовала глубокая тишина. Ермак увидел человека, сидящего на отломке скалы. Глава его склонена была на руку, которая опиралась на гранит; томные, печальные звуки – отголоски души – вырывались из груди его...

Ермак, привлеченный красотой окрестной рощи, вступил во внутренность ее и безмолвно наслаждался великолепным зрелищем природы: легкий ветерок помахивал зелеными листьями древес, кристальные ручьи струились по разноцветным [189/190] камушкам. Ермак достиг прекрасного луга и увидел под сенью одного дерева Героиню, разметавшуюся на траве и спящую глубоким сном. На величественном челе ее играл алый румянец, на малиновых устах покоилась кроткая улыбка, снежная грудь ее воздымалась от вздохов... Пораженный удивлением, Ермак приблизился к ней, долго рассматривал прелестные ее черты и не понимал, отчего душа его находилась в волнении, отчего кровь в нем стремилась быстрее?

– Любезная незнакомка! – с исступлением сказал Ермак. – Если ты надеешься со мной быть благополучною, прими мое сердце.

Лицо Колханты покрылось румянцем и, проснувшись, она тихо ответствовала:

– Друг мой, страсти сжигают меня! – И она бросилась в его объятья и сокрыла пламенные щеки свои на лице его.

Соперник же Азим напрягает лук и пускает пернатую стрелу, которая летит, свистит и углубляется в сердце красавицы. Подобно нежному цветку, сраженному пагубным, зноем, упадает Колханта, обращая в последний раз взоры свои к Ермаку, и испускает дыхание...

Шишков А. Ермак. Повесть. Москва. 1828 г.

...Твой меч остер, стрела метка.

Ты вносишь смерть и гибель в сечу,

Но сжалься, не ходи навстречу

Булатной сабле Ермака!

Он зол, страшна его рука,

Его душа неумолима.

Завет напрасный, дева Крыма.

Татарин смел: из юных рук

Он взял стрелу и звонкий лук;

Он обещал подруге сердца

Копье иль панцирь иноверца;

Он полетел грозою в бой.

Он с Ермаком изведал силы,

Вздрогнул под саблей роковой

И поздно вспомнил голос милый.

Но не один погиб Ахмат.

Он не один, краса Гюльнара,

Взгляни: курганов длинен ряд;

Они безмолвно говорят

О силе грозного удара.

...Несчастлив тот, кому любовь

Не улыбалась в жизни скучной!

Счастлив, кто спал среди цветов

С подругой жизни неразлучной, [190/191]

С младой посланницей богов.

Восторг любви, души порывы,

Ермак в забвенье вас узнал,

Когда один, нетерпеливый,

Теару к сердцу прижимал.

В глазах волшебницы невинной

Читал доверчивый покой;

Сгорая, трепетной рукой

Перебирал косою длинной,

Дыханье уст в себя впивал,

Желанья скрытого признанье

И груди полной колыханье

Кипящей грудью измерял.

...Ермак в цепях: подземный хлад

Тлетворной смертью в душу веет;

Железа тяжкие гремят,

Тоска на сердце тяготеет.

И мыслит он: «О краткий миг!

Куда исчез ты, призрак счастья?

Впервые радость я постиг

Под тучей грозного ненастья.

Исчезло все – мечты любви,

Младых надежд и шумной славы!

О сон! Повей, возобнови

Мои протекшие забавы».

...А ты, дружина Ермака,

Ты не услышишь глас знакомый;

Его бесстрашная рука

Перед тобой не бросит громы

В татарский стан, в толпы врагов,

И в час свободный, отдых битвы,

Его не будет слышен зов;

Он не помчит на пир ловитвы

Своих послушных казаков.

И где ж он, где? Никто не знает;

Тоска в дружине боевой;

Лишь шепотом молва, порой,

Из уст в уста перелетает:

«Ермак любил, Ермак пылал;

В тиши ночной, во мраке ночи

Теару к сердцу прижимал

И целовал сокольи очи».

«...Ермак! Ужасно преступленье!

Что предложил ты мне? Позор!

Где ж дружбы прежней договор

И к беззащитной уваженье? [191/192]

Не ты ли сам хотел щадить

Невинной страсти заблужденье?

Мне суждено тебя любить.

Но ты, Ермак, ты мне защита

От сердца, от себя самой:

Люблю тебя, перед тобой

Душа невинная открыта!

Ты пощадишь мою боязнь

И мыслей детских упоенье...

Люблю тебя; с тобой и казнь

Была б мне жизнь и наслажденье.

Но что? Тебя ль бояться мне?

Нет, лести мой Ермак не знает;

Кто страшен сильным на войне,

Тот слабых дев не поражает.

Итак, твоя, твоя, Ермак!

Клянусь, по гроб твоя Теара!..

Когда ночной прояснит мрак,

Я жду тебя под тень чинара». [

192/193]

Словцо конечное

Вначале книга была задумана, как забава и отдых меж ломовых дел, но в песне сердцу первое слово: приступил к работе, увлекся и – пошла писать...

Разин, Пугачев – большая дорога народных движений, Ярмак – глухая тропа. О Разине, Пугачеве, Булавине – горы архивных материалов, исторические же сведения об Ярмаке крайне скудны; так, достоверные известия о сибирских народах того времени можно уписать на пяти страничках, а еще того менее мы знаем о

работных людях XVI века. Зимами я дневал и ночевал в книгохранилищах, а с весны распускал парус и на рыбачьей лодке плыл по следам Ярмака – Волгою, Камою, Чусовой, Иртышом, –

кормясь с ружья и сети. За шесть годов перерыл гору книг, проплыл по русским и сибирским рекам под двенадцать тысяч верст. Трудности, как, впрочем, и во всякой честной литературной работе, были огромны – коротко о них не расскажешь, а распространяться нет охоты: кому интересна потная, черновая работа такого дикого, как я, писателя?

До последнего времени имел намерение печатать книгу в двух разнословах (по-ученому сказать, варьянтах), а сейчас по немногим, но весьма увесистым причинам, отдумал. Впрочем, кое-что из второго разнослова мною подано в литературных додарках. Вьюга горестных раздумий захватила меня в пути – зазнобила сердце, залепила очи – книга не доработана... Может быть, когда-нибудь падет на меня радостных дней орлиная стая, с новой силой загремит и заблещет перо мое: тогда-то на роман и будут положены последние краски и жары...