Феликс Максимов - Духов день Страница 47

  Пару беглый поп Кудлат за большие деньги по старому канону окрутил, и сам про то всем рассказывал, а поп Кудлат врать не станет, если пьяный.

  Медведицу Яной нарек, не глядя в святцы.

  Жених по церковному молитвослову читал венчальные ответы, а невеста все "рры" да "рры".

  Недолго поп Кудлат по шинкам да завалинкам сплетничал - нашли его бабы хворостинницы на княжьем острове, с головы волосы с кожей сорваны, уд срамной вырван, вонзен в рану струк мадьярского красного перца, а вокруг попа весь суглинок косолапыми следами истоптан.

  Кривое место. В ельниках и сосняках попадались грибникам и скотникам круглые могильники - Бог весть кто их насыпал, поросли ровной травой-болиголовом, и ни птичьих следов, ни беличьих погрызков, а подойдешь близко, присядешь отдохнуть, так в сон и клонит, так и манит навеки, и зимой те курганы дышат - тонкий на них снег лежит, по вечерам синие искры бегут по снегу - спать нельзя, затянет.

  Овражные туманы, белая водка, медвежьи ласки, да порченый можжевельник, навевающий осеннюю бессонницу, свели на нет Кантемиров род. Нет у кукушки Яны детей, только жалобы.

  С кантемировой поры распутные девки передавали друг другу тайное средство - сваляй вечером земляной колобок из-под корени кукушкина дуба, да, не запивая, съешь, а потом всю ночь блуди хоть с быком - наутро не понесешь материнского бремени.

  Как помер последний молдаванин, без братовщины и сыновщины, завалили его лютой грязью чужие люди, на крест напялили баранью молдаванскую шапку. Наутро пророс крест сухими турецкими лозами, по осени оскалились лозы красными стрюками жгучего перца. Одинокое дело.

  В 1775 году глянулись пригожие угодья Императрице Екатерине. Созвали зодчих и рабочих, швырнули большие деньги, копошились мурашами на строительстве, там леса просекали, здесь отворяли жилы подземных вод, питали пруды.

  Мастера рубили беседки, возводили галереи и воздушные театры.

  По расхлябанным дорогам тяглом волокли итальянские мраморы, кирпичи лепные фигурные запекали на месте. Сочиняли удивления и забавы: разные фигуры, водометы позолоту листовую, малахитовые плиты с Уральских страшных демидовских копей, орлов и богинь, тепличные драгоценные деревца все, что для великолепия потребно - всё валили в обилии на черные грязи Царицына села.

  Двенадцать лет городили невидаль на славу. Важное предприятие, не для протопопицы старались - самой Государыне угодить не шуточное дело.

  Возвели дворец с кавалерскими корпусами, воздушные мосты, галереи, каскады пустили по склонам, гроты и пещерки для стыдной любовной тайности. Греческие руины нагромоздили, как в первых домах принято, вычурные беседки нарекли именами "Миловида", "Езопка", "Хижина", в той хижине положено было отшельника завести, чтобы пейзаж украшал сединами, даже старика нужного нашли в деревне - тот, ханжа, за каждодневные харчи и водочку согласился господ радовать косматым рылом, в дерюгу наряжаться и про банные дни до гроба забыть.

  Все чертежи Екатерина сама просматривала и сильно хвалила, на груди зодчих-искусников сами собой просились орденские атласные ленты, алмазные пуговки, явная доля высокой милости.

  Еще краска не просохла на манерных китайских купальнях, что на островках ивовых хоронились, а уже готовили для хозяйки грядущей фейерверки и театральные представления.

  Ждали грозную матушку. И дождались.

  Приехала, огляделась. Всем хорош новый дом, многостекольный, обильный, богатством ломится, а жизни нет. Как трубы ни трубили, как ни кричали виваты, как ни пели кантаты, а не заглушить было печального клича белой кукушечки Яны, да сухого костного щелканья перечных стручков.

  И ногой не ступила разумница- Екатерина на черную грязь.

  Отвернулась. Махнула рукавом:

  - Все, что построено, снести. Каприз у меня такой. Исполнить сей момент.

  И не переночевала даже, укутала по старушечьи плечи в мех, велела ехать прочь. Нечего тут околачиваться - порченый ночлег.

  Пугало безглазьем здание, будто красный кирпичный катафалк с монашескими свечами-колоннами по бокам. Заросло, насупилось, испоганилось дворцовое нутро. Поросли камни девичьим виноградом, вьюнком и шиповником. Блестело на солнце битое стекло. Ящерки порскали по каменным ступеням сухих каскадов.

  Страшны дома людьми оставленные, пуще их страшны недостроенные, нерожденки.

  Остались от императрицыной мудрой придури пять зеркальных прудов: Ореховский, Лазаревский, Верхний Хохловский, Шапиловский и Царевоборисовский. Ходили в заиленных глубинах аршинные щуки, голубые карпы и острорылые осетры с золотыми серьгами в щековинах. В затонах любовно цвели кувшинки и малые лилейки. Стерегли лодочные бухты телорез и рогоз. А по ивовым берегам, насколько хватало глаза ощетинились чащобой фруктовые сады с оранжереями, откуда везли на Москву редкие яблоки, сливы, померанцы, и прочий райский товар к барскому столу.

  Туда и направил прекрасного всадника карлик по имени Царствие Небесное.

  Так запутана была садовая крепь, что с непривычки и заблудиться можно было средь солнечных пятен и дурмана раннего цветения - белыми волнами подпевали ветру цветущие ветви в крылатом целомудрии своем - голова кружилась у всадника.

  Кавалер, путал яблонный цвет с облаками, смеялся, болтал с карликом невпопад, будто пьяный, и вправду, ударил хмель в голову. Белая лошадь, белый свирельный цвет, рубаха белая, рукава - притворы владимирской северной церкви, пречистая белизна в дальнозорких глазах, как на крестинах.

  - Скоро доедем? - спрашивал Кавалер, а про себя молился, чтобы не скоро...

  Царствие Небесное устал стоять, почесал горб, присел на круп, с одной стороны, как паяц с райка, свесил ноги в тупоносых башмаках, кивнул, заметив знакомую излуку самого потайного царицынского пруда, куда лишние люди не наведывались. Вынул из-за ленты на тулье треуголки длинную голландскую трубочку - без табака погрыз холодный чубук.

  - Уже на месте, сынок. Гляди в оба.

  Андалузский конь почуял жилье, заплясал, бочкОм, как стригунок на первом выгоне.

  Поскакал, дурашливо задрав хвост на берег, покрытый большим лесом.

  Распахнулся перед гостем, как на ладони, птичий базар - фазаньи клетки под плакучими ивами, прудок, оканчивающийся плотиной. Плавали и гоготали на пруду лебеди, черные гуси, пеликаны, юркие нырки- воды не видать было от пернатой толчеи.

  Журавли и цапли в зарослях раскланивались, как вельможи, павлины с павами в особой загородке прохаживались с криком.

  А за птичьими угодьями купалась под садовым солнцем крохотная деревенька, как во сне - все домики ладные обновки

  ставни резные, заборы низенькие, ворота - разве отрок, не пригнувшись. пройдет, даже церковь и та низехонька, куполки синие со звездами. У привратных столбов улыбались вырезанные из дерева кудрявые львы и такое диковинное зверье, которому и названия нет - то щучий хвост, то бараний рог, то глаз лукавый, то хребет рысий, то перо золотое, то крученый хвост с раздвоенной кисточкой. Улочки меж домами метены были дочиста, трубы дымили, несло печеным хлебом. Белые козы без привязи били рога в рога у ближнего дома. С

  С брехом преследовали белого Первенца дворняги. И народ во дворах мелькал не простой. А все, как Царствие Небесное - карлики. Девки махонькие с пустыми ведерками трусили к колодцу, только ножки босые мелькали под юбчонками, два корешка - братья с виду, пилили на козлах бревнышко, три горбуна волокли тележку с птичьим кормом на рабочие дворы. Увидев Царствие Небесное, сняли шапки, поклонились, тот им ответил, переглянулись, покосились на большого человека без приязни.

  Пред воротами богатого дома - пятистенка у самой плотины Царствие Небесное сказал коня осадить. Сам дом - чуть больше хуторной баньки, а все как надо - и крылечки и конек и окошки с дорогим стеклом.

  Вместо воротных столбов были искусно вырезаны и раскрашены деревянные пузатые паны с цветочными горшками вместо шапок.

  Залилась из подворотни собака - и послышался женский спор, одна помоложе, другая постарше "Хочу..." "...Ишь какая, перекорка... Поди в клеть!" "а я все равно хочу смотреть!", "Кыш, кому говорят!"

  Кавалер спешился, повод в кулаке скомкал, оробел, озираясь. Выкатилась из ворот навстречу Царствию Небесному баба-кубышка в семь платков закутанная, страшная с лица, вся в шишках, обычному человеку едва выше пояса. Одета нелепо, кофта зеленая, юбка красная, алый супружеский наголовник.

  Голова кочаном, чуть шея не ломится, тельце тщедушное, а глаза добрые, от ласки подслеповатые.

  Торопилась - жиловатые руки по локоть в тесте, седые пряди из-под платка выбились.

  - Ксения Петрова, жена моя, - назвал карлицу Царствие Небесное, тронул женку в плечо лбом, на Кавалера кивнул:

  - Я его в науку беру с нынешнего дня, Аксиньюшка. Привечать будем, как родного сына. Чтоб все чин чином, слышишь?