User - ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Страница 48

Пусть бродит где-то вроде робкой лани

Иль лошади, оставшейся в овсе,

Иль в виде той же лапочки-коровы,

Кормившей деток тёплым молоком.

Корова, видишь, вон Есенин чернобровый,

Лизни его, родная, языком

И травным духом окати родного.

Любил тебя он, буйно тосковал

И на крылечке утра зоревого

Тебя Душой до стада провожал.

Вздыхала шумно, теребила грустно

Ты жёлтую солому во дворе.

Взгляни теперь – там сумеречно-пусто,

И стада не увидишь на заре.

Октябрь исходит. Нежно стонут травы

Под первым грузом снежного тельца.

Где Дух Отечества? Не в том ли, ставшим ретро,

Полёте жалостном подросшего птенца –

Цыплёнка, что по осени считают?

Немногих нынче, видно, довелось

Нам сосчитать. Число от года тает.

Но Духом Творчества Отечество взялось.

Нам наши осени, потери, недостатки,

Исторгшие немыслимую боль

Души, в сей жизни, невозможно краткой,

Энергией зажили голубой.

И детство, выжженное пламенем Хатыни,

И мудрость, взятая в объятья палачей

Гулага, нас зовут и стонут ныне

В потоке трепетных космических лучей.

Они к сердцам взывают. Совесть Мира

Будить стремятся. Голосом отцов

И матерей звучат лучи эфира,

Уничтожая светом подлецов.

Да, светом Истины, возвышенно-свободной

От тюрем, измывательств и обид,

И жертвой Родины, и болью всенародной

С ней Сердце Космоса сегодня говорит.

Откуда мрак пошёл? Откуда реки

Постылости, жестокости, вранья?

Где вместо массы - люди, человеки

И прелесть древне-русского житья?

Зачем порушены и церковь и подворье?!

И дремлет совесть. И простой народ

На грани мора и в пучине горя

162

За горло Русь свою - страдалицу берёт.

О, бедная рязанская корова,

Кормившая Россию молоком,

Родись и расплодись, родная, снова

И шелести в соломе языком.

Пропой ей, осень, песенку соловью

Есенинским нестынущим стихом

И прислонись к пустому изголовью

Избы, тропы, спознавшейся с грехом.

С грехом разрухи, с бездарем-рубакой,

Который, тын под рельсы опустив,

Считал жестокость чуть ли не отвагой,

В хоромы Солнца когти запустив,

В реликвии поверженные тайны,

Поправ и веру, и родню, и дом.

О, властелин, жестокий и случайный

Или случайный бешеный фантом,

Сжигающий в груди любовь и веру

И лозунги развесивший на дверь!

Кто ты? И кто напишет повесть

Об этом – дьявол, ангел или зверь?

Свобода – неопознанное слово,

Заблудшееся в таинстве могил.

Мы ищем до Пришествия Второго

То слово, как Архангел Гавриил.

Сбывается церковное проклятье.

И Апокалипсис, – он будет или нет, –

Идёт. Но в звёздно-синем платье

Грядёт Дух Родины, и царствует Поэт.

12.40 7. 10, 1990.

ЗВОН

Мощнейший звон идёт.

Он звоном колоколен

Не заглушаем. Он звучит в сердцах.

И россиянин весел и спокоен,

Коль принял звон Душою до конца.

Он возрождение сулит, тот звон опальный,

Не разрешаемый ни сердцу, ни судьбе.

Он радостный, а также и печальный,

Поёт о новогодней ворожбе.

И блазнится*, и приближает лица

Родных из старорусской стороны.

И сердцу этим звоном не напиться.

И не избыть серебряной волны

Потока лучезарно-зоревого.

Открыто таинство любви и мастерства.

И сердце снова вроде горнового,

163

И Солнце снова вроде Божества!

* Блазнится - дразнится, мерцает, кажется

КАРУСЕЛЬ

Я не насилую ни чувство и ни совесть,

Ни слог, ни слово – льются, как хотят.

И возрождается и льётся с Неба повесть.

Листки забвения и памяти летят.

И сыплется расцветшим звездопадом,

И зыблется таинственная высь,

Боль сердца устилая листопадом.

Так Пушкин и Есенин родились,

Раскованность и нежность и свобода

Полёта чудного в пространство и в волну

Времён вселенских – светлая отрада,

Рождающая свето-тишину.

О, Небо! Ты мне даришь эти трели –

Заливистую вечную Свирель

И светлый день бессмертного Апреля

И творчества родную карусель!

ОСЕНЬ

Листки, покинувшие ветви – росчерк лета,

Неспешно уходящего от нас,

Вы – голос лета, трепетность Поэта.

Я не покину, не оставлю вас.

До ночи до глубокой будет сниться,

До ласковых морозных вечеров

Полёт кленовой розовой жар-птицы –

Привет пушистых стынущих дубров

И одинокость маленькой берёзки,

Стоящей сиротливо во дворе.

Наряд её – и нежный и неброский

Зовёт как жёлтый вымпел на горе.

Куда зовёшь? Куда стремишься, крошка?

Взойдёшь ли выше этой вон горы?

И валит лист. И осень понемножку

Зиме сдаёт печальные дворы.

А. ПУШКИН,

15 часов, 10, 1990.

НА ВЗЛЁТЕ

На взлёте день, и я живу на взлёте.

На взлёте творчества и Духа и пера.

Душа моя в недремлющем полёте

Времён, Отечества, пространства и добра.

Той доброты, которой дышит Космос,

Не познанный. Он тайнами вразброс

Как звёздами укутывает космы

Моей судьбы, занявшейся всерьёз

Небесных сфер реликтовым свеченьем.

164

И голос Матери из пропасти годов

Звучит Свирелью и сквозит леченьем

Душевных ран и мужеством трудов,

К иным, высоким сферам приобщённым.

О взлёт особенный! О, острота пера!

О жребий, Небом ныне нареченный!

О, Космоса великая пора!

ДУША КРИЧИТ

Душа соскучилась и по живому слову,

И по сердечному волненью, по весне,

По прочному нестынущему крову.

По солнечной играющей волне.

Душа кричит. Она полна тревоги.

Откройся, выплесни на Мир святую боль.

Взгляни – горит часовня на дороге,

Где Сам Господь пожертвовал собой!

А. С. ПУШКИН

ПРИМИ СТИХ!

О, спелость осени! О, жаркие объятья

Лучей, которые прорвались на поля!

Ну что ещё тебе могу сказать я,

Свирель моя, любимая моя!

Прими сей стих и не гадай – так чей он?

Пусть льются песней, праздничным дождём.

Чем шире сердце, тем поток мощнее.

И мы стихов твоих все вместе ждём

А. С. ПУШКИН,

тетр. 16 стр. 158.

ПЕРЕКЛИЧКА.

Осень 1990 года была особенно драматичной для Свирели. С необыкновенной силой в

Душе вновь и вновь всплывали подробности гибели Серёжи в Петрограде в 1925 году. И Свирель

вновь и вновь просила Серёженьку подтвердить, что он жив и благополучен.

Поэт отвечал и сам волновался за состояние Свирели, в образе которой он видит саму

Россию.

СЕРЁЖА ЕСЕНИН:

Я здесь, в ином, родная измеренье.

И все рассыпанные горести Земли,

И бремя тяжкого сыпучего мгновенья

Забрал с собой. Курлычат журавли

И дарят мне привет из дальней дали.

Опять скажу, тебе, родная Русь,

Таких мы ласковых и нежных не видали.

Сказать боюсь, и потерять боюсь.

О, Русь, твой трепет по родному звону

Полей рязанских в плаче дупелей!

Скажи, родная, по каким законам

Живёшь и отзовись скорей!

Ответь, родная, дорогому сыну

165

Всё та же ль ты? И в сердце дремлет мёд

Любви, который сыну - исполину

Живой водой Отечество вернёт?

Услышь меня. Как пряно пахнут травы!

Восходит стон духмяный на лугах.

А я стихов своих отраду и забаву

Катаю, словно яблоко в зубах,

Не надкусив, роняю в лоно света:

Возьми, прими, люби и обогрей.

В том яблоке – туман и ключ рассвета

И лето, и зима, и бокогрей.

Так месяц предвесенний называют.

Всех их двенадцать. Все они мои.

Я взял их пальцами освеченного края,

Где вновь рязанские лепечут соловьи.

Весь год – он мой. И мы с тобою вместе

О, Русь моя, не плачь, очнись, живи,

Опять помолодеем лет на двести

И встанем из отчаянья крови!

Выслушав этот монолог, Свирель, со свойственной ей привычкой проверять

достоверность информации, обращается к Александру Сергеевичу Пушкину

СВИРЕЛЬ:

Скажи, мой Пушкин, как бы Ты отметил

Вот этот слог, которым наш Поэт

Серёжа наш родной земле ответил,

Что смерти нет, забвенья тоже нет?

И тотчас же получает ответ от чудесного Александра Сергеевича, отзывчивости которого

нет равной на Земле.

А. С. ПУШКИН:

Скажу. Мне сердце этот слог сжимает.

Я сам когда-то думал, что умру.

Но жизнью смерть, родная, разымая,

Вновь золотится колос поутру.

И светотень, борясь со мраком ночи,

Внушает нам бессмертье новых лет.

Взошёл Поэт. И голубые очи

Глядят с портрета. И живёт Поэт,

И дышит, сердцем пламенным вбирая

Тревоги грусть. И светлое чело

Не затемнит, моя ты дорогая,

Погибель! Снова утро рассвело.

Мне слог Серёженьки так близок и так дорог,

Как болдинская осень поутру.

Я сам когда-то присмотрел пригорок