Том Уикер - На арене со львами Страница 5

Негр-рассыльный, стриженный под ежик, принес телеграмму: МОРГАНУ, БЮРО НОВ.,— значилось там.— ВАШ НЕИЗВЕСТНЫЙ ИДЕТ ПЕРВОЙ ПОЛОСЕ. СРОЧНО ШЛИТЕ МАТЕРИАЛ. ПРИВЕТ, УАЙНСТАЙН.

Морган передал телеграмму Нат.

— Срочно иду к чертям собачьим,— сказал он.— Уайнстайн еще и статейки моей не видал, а уже ставит ее на первую полосу.

За стеной все еще корпели над завтрашним утренним выпуском репортеры, приученные вместе с Морганом выкладываться до последней секунды. Ружейная трескотня пишущих машинок, пулеметный стрекот телеграфных аппаратов, расставленных вдоль стен, врывались в открытую дверь кабинета, вторя далекому пушечному громыханию автобусов на улице; телефонные звонки сверлили воздух, кто-то крикнул: «Размножить», и негр, стриженный под ежик, пулей метнулся на зов. Здесь было одно из крупнейших в Вашингтоне бюро новостей принадлежавшее одной из самых влиятельных газет Америки и Морган как глава этого бюро — по крайней мере если верит напыщенным утверждениям справочника под названием «Пресса и власть в политической практике» — обладал не меньшим возможностями, чем председатель какой-нибудь влиятельно сенатской комиссии или даже советник самого президента. Но власть эта определялась не столько масштабами, сколько особенностями ее воздействия: тут не в том было главное, что Морган мог чему-то дать ход, а что-то приостановить, хотя до известной степени он при желании мог сделать и то, и другой всякий раз презирая себя или, хуже того, внушая себе, будто он себя презирает. Информация, как он часто говорил на публичных лекциях, за которые получал такие непомерные гонорары, что втайне считал это бесстыдством, создает атмосфер событий (он цитировал Вудро Вильсона, в чем всегда признавался, придавая некую видимость учености сомнительным наставлениям, каковые за несообразную мзду преподносил с кафедры жадным до нового жителям какой-нибудь провинциальной дыры). Ричмонд П. Морган, как угодливо сообщал справочник «Пресса и власть», чье имя так много значит в одно из влиятельнейших газет мира, первым сгущает политическую атмосферу или по крайней мере придает ей те или иные оттенки. То, что он писал о людях и событиях в Вашингтоне и в всем мире, оказывало огромное воздействие на образ мыслей других людей, а стало быть, и на ход других событий; с годами Морган понял, что влияет он не на судьбы мира, а на людские мысли о том, как вершатся и должны вершиться эти судьбы. Понял и вздохнул облегченно. Честная игра. Впрочем он говорил себе это не слишком уверенно.

— Эх, стать бы мне страховым агентом, продавать бы полисы — милое дело.— Морган знал, что играет сейчас роль Моргана в дуэте, где Нат в роли чуткой наперсницы-секретаря.— Тогда я хотя бы честно зарабатывал свой хлеб.

— Не вышел бы из вас коммерсант. Вы и продать-то ничего не сумели бы, только хаяли бы свой товар.

— Если товар стараются продать, стало быть, покупать его нету прока.

Морган любил поразглагольствовать в таком духе и отнюдь не зря, а теперь его особенно порадовало, что нету он сказал в кои-то веки без умысла; обычно, когда он говорил нету, или негоже, или выдавал доморощенную премудрость, якобы доставшуюся ему от «папаши» («Выходец из южной глуши, репортер Морган все так же растягивает слова,— писал журнал «Тайм», вознося ему свою по обыкновению ядовитую хвалу,— свободно цитирует Конрада, Камю, Фолкнера. Но когда под конец дня он опрокидывает третий бокал мартини — по преимуществу там налита содовая, да еще со льдом,— в уединенном саду своего осененного тенью дерев много раз перезаложенного дома по соседству с Кливлендским парком, в не слишком роскошном, а впрочем, чертовски фешенебельном квартале, он часто изъясняется на диалекте Южных штатов, словно дядюшка Римус или шериф из Миссисипи».),— обычно, когда Морган прибегал к просторечию, он работал под южанина. Он давно понял, что иной раз невредно бывает рядиться простолюдином южного происхождения, тогда его недооценивали, он вызывал лишь насмешку или вежливое недоброжелательство, а иной раз и то, и другое. Порой он вдруг спохватывался, что он и вправду южанин — и речь у него, как у южанина, и душа, как у южанина, и тогда ему было не так стыдно.

— Что ж вы не работаете?

У Нат было овальное личико, прозрачные голубые глаза, манящие губы; к концу дня она всегда бывала в некотором беспорядке, как и обстоятельства ее жизни, впрочем, мало известные Моргану за пределами их служебных отношений,— он сознательно не хотел в это впутываться.

— Работаю, ты не беспокойся, готовлю материал для первой полосы, а какой материал, и сам не знаю. Угробил день, а чего ради?

— Ради славы и почестей, — сказала Нат. — Ради гонораров за лекции.

— Допустим, мне удастся выпытать у сукина сына в Белом доме, кто же этот пресловутый кандидат. У нас-то наверху в восторг придут, еще бы, Уайнстайн скажет, мол, чтоб Моргана обскакать, надо и спать не ложиться. Но вот в девять пятнадцать вечера газета поступает в продажу. Через четыре минуты новость подхватывает агентство Ассошиейтед Пресс. Ричмонд П. Mорган сообщает, что тем-то и тем-то будет назначен Длиннопал Р. Двурушник. А еще минут через десять это сообщение вставляет в номер «Вашингтон пост»», но уже без ссылки на Моргала. И то же самое делают все газеты в западном мире. В одиннадцать об этом вещают в новостях все обозреватели с упоминанием о Моргане или без оного. А наутро эта великая новость будет стоить примерно столько же, сколько уличная девка, каких везде много. А знаешь ли ты, в чем здесь основная, животрепещущая истина?

— Говорить-то Морган говорит,— сказала Нат,— а вот писать Морган не пишет. Почему же Морган не пишет?

— Так вот. Основная, животрепещущая истина здесь в том, что общая сумма полезных человеческих знаний и представлений от всего этого не увеличится ни на волос, каких у тебя много, не будем говорить где. Потому что завтра утром этот сукин сын в Белом доме вкупе с президентом все равно назовут имя мистера Двурушника, растрезвонят о нем по телевидению, как о новом средстве от пота, и лишь того ради мы тут вынюхиваем по всем щелям, названиваем по телефонам и делаем вид, будто что-то знаем,— того лишь ради, чтоб чуть раньше сообщить людям, которым в общем-то начхать на все это, нечто такое, о чем они, когда надо, все равно узнают, и притом без всякого содействия со стороны Ричмонда П. Моргана. А узнают-то они, между прочим, все-навсего фамилию нового чинуши. Это я так, для твоего сведения. К слову пришлось.

— Никаких волос у меня, не будем говорить где, нету.— Уж кому-кому, а вам-то это известно, слышалось в ее голосе.— Может, кончим разговаривать и все-таки начнем писать?

— А что, если я вот прежде всего рассказчик,— сказал Морган.— Я стараюсь тебе втолковать, что, если б я даже знал, кто это, рассказать-то мне все равно нечего. Знаешь, сколько раз за все время, что я тут сижу, мне по-настоящему было что рассказать? Сосчитать — хватит пальцев одной руки.

— Да, но если б вы знали, кто это, вы по крайней мере кончили бы разговаривать и стали писать. На радость Уайнстайну.

— Уж это точно. Потому что я, черт возьми, еще и газетчик. Ступай принеси кофе.

Нат пошла к двери, потом оглянулась.

— А что, это так уж скверно, Рич? Что вы газетчик? Но не рассказчик, не договорила она. Разговор зашел слишком далеко, и Морган — с легкой досадой, что она вдруг решилась заглянуть ему в душу,— мгновенно и без усилий перешел па привычный тон, шутливый и ни к чему не обязывающий.

— Да нет, работать по ночам в прачечной, конечно, хуже,— сказал он и увидел, как она на миг поджала губы, поняв, что ее ставят на место.

Когда она ушла, он задумался — и уже не в первый раз,— что же это за могучий, но скрытый инстинкт столь неизбежно и безотказно побуждает его оберегать свое сокровенное от всего, пускай самого заманчивого, но исходящего извне. В блаженную пору молодости, когда его супружеская жизнь еще только начиналась, Энн сказала как-то, что любовь заставит его раскрыться; и вот — у Моргана хватало честности это признать — любовь, похоже, сгорела дотла, а чуда так и не произошло. Но он никогда не предавался таким мыслям подолгу; и недосуг, да и неохота было копаться в себе, а тем более разрешать это другим,— и потому он, как всегда, обратился к работе.

До сих пор он намеренно оттягивал тот, как любил выражаться Рей Филлипс, «жуткий миг», когда приходится перестать думать, а может быть, и узнавать, и надо садиться писать; все намертво застывает на странице, словно и думать и узнавать впредь не дано уж никогда. Медлил он не случайно. Нетрудно, хоть и бесполезно было бы написать «Вашингтон безумствует»; такой профессиональный прием выручал Моргана достаточно часто и, случалось, задавал тон всей первой полосе. Морган-рассказчик, положим, знал, что подобные штучки яйца выеденного не стоят, их что писать, что не писать — все едино, но Морган-газетчик не имел права так думать; Морган-газетчик знал, что он всего-то навсего тянет время, повинуясь чутью, а чутье ему говорило, что даже в таком ничтожном событии еще не все ясно;  не торопись, действуй с оглядкой, взвесь еще раз, твердило Моргану чутье газетчика.