Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии Страница 5

Показательно, что один из немногих современных антропологов, не скрывавших своих анархистских взглядов, Пьер Кластр, получил известность, выдвинув тот же аргумент на политическом уровне. Он утверждал, что политические антропологи до сих пор не полностью избавились от старого эволюционистского взгляда на государство как на более продуманную форму социальной организации по сравнению с теми, что существовали до него. Безгосударственные народы, например, племена бассейна Амазонки, изучением которых занимался Кластр, по умолчанию считались не достигшими уровня развития, скажем, ацтеков или инков. Но что, если, как предположил Пьер Кластр, жители Амазонии не были полностью несведущи в том, как могли бы выглядеть простейшие формы государственной власти? Может быть, они знали, что это означало бы право нескольких людей отдавать всем остальным приказы, требующие неукоснительного исполнения, поскольку они подкреплялись угрозой насилия, и именно поэтому они стремились исключить что-либо подобное. Что, если они считали основные принципы нашей политической системы морально неприемлемыми?

Параллели между этими двумя аргументами действительно совершенно изумительны. В «экономиках дарения» нередко находится место для предприимчивых индивидов, но всё организовано таким образом, что эта предприимчивость ни в коем случае не может быть использована как основа для появления постоянного материального неравенства в обществе, поскольку любое стяжательство заканчивается состязанием в том, кто сможет больше раздать. В амазонских (или североамериканских) обществах положение вождя имело тот же смысл, только в политической сфере: оно было столь обременительным и ограниченным различными мерами предосторожности и при этом приносило столь малое вознаграждение, что жадные до власти люди едва ли могли найти здесь какой-либо простор для деятельности. Жители Амазонии, может, и не сносили (в буквальном смысле) голову очередному вождю каждые несколько лет, но это вовсе не безосновательная метафора.

В свете этого, данные общества были по-настоящему анархическими. Они были основаны на искреннем отказе от логики рынка и государства.

Однако они чрезвычайно несовершенны. Наиболее распространённая критика Кластра состоит в вопросе: могли ли жители Амазонии в реальности организовать свои общества против появления того, чего они не испытали на собственном опыте? Примитивный вопрос, но он указывает на подобную примитивность в подходе Кластра. Кластру, например, удаётся беспечно рассуждать о «бескомпромиссном эгалитаризме» тех самых обществ Амазонии, которые известны использованием групповых изнасилований в качестве метода подавления женщин, выходящих за рамки привычных гендерных ролей. Это столь вопиюще, что некоторые могли бы удивиться, как он мог упустить этот факт из виду, особенно учитывая то, что этот факт даёт ответ именно на заданный вопрос. Возможно, мужчины Амазонии понимали, что деспотичная, неоспоримая власть, поддерживаемая силой, будет похожа на то, что они сами делали со своими жёнами и дочерьми. Вероятно, по этой самой причине они не хотели, чтобы существовали структуры, способные так же поступать с ними.

Это стоит отметить, потому что Кластр во многих отношениях — наивный романтик. С другой стороны, однако, здесь нет никакой тайны. В конце концов, мы говорим о факте, что большинство жителей Амазонии не хотят давать другим власть, грозящую им физическим наказанием, если они не будут выполнять то, что им приказано. Возможно, лучше задаться вопросом, что это говорит о нас самих, раз мы чувствуем, что такое поведение требует пояснений.

К теории воображаемой контрвласти

Итак, вот что я подразумеваю под альтернативной этикой. Анархические общества были осведомлены о таких человеческих качествах, как жадность и тщеславие не менее, чем современные американцы осведомлены о человеческой способности к зависти, обжорству и лени; они просто считали их одинаково непривлекательными в качестве основы для своей цивилизации. На самом деле, они рассматривали эти явления как губительную моральную угрозу и поэтому организовывали большую часть своей социальной жизни для их подавления.

Если бы это был чисто теоретический труд, я бы охарактеризовал все эти идеи как любопытный способ синтеза теории стоимости и теории сопротивления. Но для наших целей достаточно будет отметить, что, на мой взгляд, Мосс и Кластр, кое в чём даже вопреки самим себе, успешно заложили основу теории революционной «контрвласти».

Боюсь, это несколько сложный аргумент. Давайте по порядку.

В традиционном революционном лексиконе под «контрвластью» понимают совокупность социальных институтов, противостоящих власти и капиталу: от самоуправляемых общин и радикальных рабочих союзов до отрядов народного ополчения. Иногда это же явление называют «антивластью». Когда эти институты достаточно сильны перед лицом государства, такое положение вещей обычно называют «двоевластием». Если придерживаться данного определения, большую часть своей истории человечество прожило в ситуации «двоевластия», за исключением нескольких случаев, когда государствам удавалось разрушить эти институты до основания, хотя, предполагаю, что все они хотели это сделать. Но идея Мосса и Кластра предлагает нечто ещё более радикальное. Она утверждает, что контрвласть, по крайней мере в самом простом её виде, существует даже там, где государства и рынка нет и в помине; что в подобных ситуациях она проявляется в виде народных институтов, не противопоставляющих себя власти господ, королей или богачей, а предотвращающих само появление подобных людей. Чему же противостоит «контрвласть» в обществе без власти? Потенциальной, латентной, если угодно, диалектической опасности, существующей в самом обществе.

Это, по крайней мере, может помочь объяснить другой необычный факт: зачастую именно эгалитарные общества трещат по швам от внутренних противоречий или, во всяком случае, от крайних форм символического насилия.

Разумеется, все общества, в определённой степени находятся в состоянии внутренней войны. Постоянно происходят конфликты интересов, фракций, классов и т. п.; кроме того, социальные системы всегда основаны на стремлении к различным ценностным ориентирам, которые тянут людей в разных направлениях. В эгалитарных обществах, в которых зачастую огромное внимание уделяется тому, чтобы добиться и поддерживать общественное согласие, часто появляется столь же детально разработанное реактивное образование, призрачный потусторонний мир, населённый монстрами, ведьмами или другими исчадиями ада. Предчувствие перманентной войны постоянно охватывает именно самые миролюбивые сообщества, отражаясь в их представлениях об упорядоченной системе. Невидимые миры, окружающие их, — самые настоящие поля сражений. Как будто бесконечные усилия по достижению консенсуса маскируют постоянное внутреннее насилие — или, вероятно, лучше сказать, это процесс, в ходе которого внутреннее насилие подавляется и сдерживается. И именно этот спутанный клубок моральных противоречий и является основным источником социального творчества. В таком случае, суть политической действительности составляют не конфликтующие принципы и противоречивые импульсы сами по себе, а процесс регулирования, являющийся связующим звеном между ними.

Возможно, нам помогут некоторые примеры:

1. Пиароа, весьма эгалитарное сообщество, проживающее вдоль притоков Ориноко, которое этнограф Джоанна Оверинг сама описывает как анархическое. Они придают особую ценность индивидуальной свободе и автономии и считают важным обеспечить такое существование, чтобы никто не подчинялся приказам другого человека, никто не получил такую степень контроля над экономическими ресурсами, которая могла бы позволить этому человеку ограничивать свободу других. При этом они утверждают, что сама культура пиароа — порождение злого бога, двуглавого шута-людоеда. Пиароа разработали моральную философию, согласно которой человеческая сущность находится между «миром чувств», диких, дообщественных желаний, и «миром разума». По мере взросления, человек учится контролировать себя и постигать «мир чувств» путём обдуманного учёта интересов других людей и развития чувства юмора. Всё это осложняется тем, что любые формы технических знаний, пусть и необходимые для жизни, — просто в силу своей природы — неразрывно связаны с элементами разрушительного безумия. Пиароа славятся своим миролюбием: убийство — это неслыханное дело, считается, что тот, кто убил другого человека, немедленно становится нечистым и умрёт страшной смертью. В то же время, в их вселенной ведётся бесконечная война, в ходе которой колдуны заняты отражением атак безумных хищных богов, а любая смерть — это убийство духами, за которую нужно мстить магическим геноцидом целых (неведомых и далёких) сообществ.