Феликс Максимов - Игра Страница 5

Ему не повезло - как раз накануне чумы, Плакса поехал на осляти навестить “своих”, в седельной сумке булькала фляга молодого вина, погода стояла замечательная, живот Плаксы был туго набит, а тонзура едва ли не светилась, как признак ангелического происхождения.

Но за въезжими воротами дома ждала все та же, знакомая тебе, моя слушательница, картина чумного года.

Нахлестывая осла, Плакса вернулся в монастырь. Чума оказалась более ловкой наездницей и поспела в святую обитель за три дня до монаха. Итак, перед Плаксой открылась целая энциклопедия потерь, одиночества и смутных, воровских маршрутов.

Несмотря на обилие вариантов, монах остановился на одном. В пяти милях от зараженного аббатства, на мосту он сел и стал пробавляться чем Бог пошлет. Продал осла семье беженцев, получив взамен двадцать даллеров, и только спустя полчаса понял, что деньги в его положении - самая бесполезная вещь.

Он опустился, пожелтел от голода и занялся стыдливым побирушничеством - набожные жители Малегрина еще не очерствели духом и находили объедки и общипки на подаяние умирающему монаху.

Но время шло, беженцев становилось все меньше и меньше, по ночам ударили заморозки, когда наши путешественники под командованием Воеводы достигли моста, Плакса являл собой жалкое зрелище:

- Ах, Паульхен… Мой бедный, бедный Паульхен… Как мне без тебя тяжело - нюнил монах, сидя на обочине дороги. Веки у него слезились, а лицо обвисло, как собачьи брыли.

Снежная крупка таяла на крупной переносице, голое колено торчало из прорехи монашьего подола. Плакса очень хотел есть. Тонзура его заросла возмутительным ржавым ежиком, а прекрасные крупные глаза сощурились, как у старого китайца.

Участливый Корчмарь присел на корточки рядом:

- Не убивайтесь так, добрый брат! Бог дал, Бог и взял вашего Паульхена, это, знаете ли - Фатум. Всеобщее унисьтожение… А позвольте полюбопытствовать, кем он вам приходился - братом или же отцом?

Оказалось, многострадальный Паульхен - это монастырский кот, которого Плакса самолично вырастил из “во-от такого котеночка”.

- Он был такой смышленый… И жирный… Я бы сказал: наваристый… Его можно было бы растянуть дня на два, а то и на три… - стонал Плакса, раскачиваясь.

- Нечего тут. Идем. - приказал Воевода, спутники его потащились за ним гуськом, даже не оглянувшись на монаха и тут - то бедняга понял, что его бросают. Что, возможно, это последние живые люди на опротивевшем мосту. Плакса забился, пропотел и заблажил:

- А вот и зря… Я полезный… Я места знаю!

И по-старушечьи заковылял вслед за ними.

- Отцепись. Нам молельщиков не надо, нас и так Бог простит - отбивался Воевода - Иди-ка по-хорошему, а не то… В Германии попов и так пруд пруди.

- А вот и дураки, а вот и неправда! - орал, приплясывая, Плакса - А в Германии тоже чума и голодуха! Я места знаю!

Тут уж взъерошились даже такие бессловесные тени, как Смерд и Весопляс, Плакса так убедительно распинался о таинственных благах, известных ему одному, что блошиный караван смешался и остановился.

- Для начала: есть такая страна, что и названия - то у нее никакого нет. О ней все знал аббат, но никому не говорил, потому что много всяких спиногрызов - набегут, растащат. А мне сказал, потому что он меня уважал, потому что я был приличный и вроде человека! И вообще это не страна, а что-то вроде крепости, большой - пребольшой крепости на холме, которая называется Монсальват, что переводится как “Жри чего хочешь и тебе за это ничего не будет!”. А уж там всего навалом: окорока байонские и норвежская селедка и молодая баранина и фламандские сыры и разное печево и парево, и кислая капуста и каплуны, и, главное, доступные девчурки, которые все как есть ходят голыми! А еще шерстяные поддевки, кровати с настоящими перинами и много-много горячей воды!

А без меня вы ее не найдете ни хрена, потому что от чужих глаз эту крепость спрятали, а я один знаю приметы!

Воевода усмехнулся:

- Брехня.

Но болезненный призрак изобилия уже схватил бродяг за горло.

- Окорока… - печально мечтал Смерд. Он даже освободил плечи от широких лямок досчатого короба, в котором таскал случайный скарб Малегрина - находку для историка - антиквара или старьевщика.

Монах торжествующе показал Воеводе язык. Вояка попытался парировать:

Он поправил завязочки розового тещина капора, украшавшего его плешивую башку, и съехидничал:

- А если ты знаешь дорогу в свое “Жри чего хочешь”, что же сам у моста гниешь?

- Дурила! - Плакса даже взвизгнул от удовольствия - Там такой уговор - нужно пять человек, чтобы ворота открыть, а то одному тяжело!

Против этого аргумента Воевода не устоял:

- Черт с тобой. Идем с нами.

Но мстительный Плакса живо уселся в наледь, поерзал на исхудалых половинках и торчком выставил ногу, грязные пальцы были небрежно замотаны ветошкой.

- Не могу. У меня на пятке нагнет. Придется нести.

Таким образом Плаксу водрузили на самодельные носилки, между Смердом и Воеводой, монах приятно угнездился, обеими руками указывая направление и медленно - медленно пять полумертвых потащились и скрылись в колком снежном сумраке.

На привалах Воевода злился в кулак - его власть пошатнулась, вместо ужина Смерд и Корчмарь, разинувшись, слушали бойкого монаха, даже Весопляс отдавал ему кусочки хлеба и сала, которыми угощал его грозный и справедливый Воевода.

Чавкая, Плакса, громоздил сумрачные своды из порфира и хрусталя, великанские кладовые, набитые различным съестным дрязгом, помесь Соломонова храма и колбасной лавки. И конечно же женщины! Эфиопки, мусульманки в газовых накидках, гологрудые ливанки, дебелые венгерские виноградарши и голландские корабелки, Прекрасные Оружейницы и Перчаточницы. Оттенки кожи оливковые и влажно-нежные, а еще - сливочные и солнечные, и припухлости восхитительного свойства, рассеченные алой впадинкой, искусственные розочки на титечках, старательно выбритые подмышки и розовые изнанки стоп.

Плакса таскал свою очарованную гвардию немыслимыми петлями по всему Малегрину, сколько раз пять пересохших глоток выли, завидев на самом жалком холме очертания амбара или водонапорной башни. Блаженное “Жри, чего хочешь” манило и звало.

Подпинывая крысиный трупик в очередном пустом зернохранилище, Воевода хихикал:

- Вот оно, твое изобилие. Сырный брат, бритая макушка!

- Дурак! Несмысленный - огрызался Плакса - Вот из-за того что вы думаете только о брюхе - крепость вам и не показывается! Грешники косолапые.

- А о чем прикажешь думать?

- Помышлять следует не о брюхе, но о духе! - наставительно гудел Плакса.

- Ну и пес с тобой. Но если через неделю твое “Жри, чего хочешь”, не объявится, пеняй на себя, - бурчал Воевода и волок Весопляса в погреб амбара.

- Может быть не надо… - мальчишка юлил, выкручивал запястье из луженой лапищи Воеводы.

- Надо, еще как надо… Розочки у них на титечках… Только душу растравили. Говноеды-мечтатели. Ненавижу. Иди, иди, ко мне пащенок, на безбабье и ты - соловей. Утри сопли, пряника дам, слышишь?

- Не надо, не надо пряника… - умолял Весопляс, остальные опускали глаза, ждали своей очереди.

Огрызки отчего замка на горе Кармель стали четырнадцатым Монсальватом на многотрудном пути нищебродов. Они поднимались на гребень трудно, хныкал сбивший в кровь ноги Весопляс, прорвались и перекосились носилки, Плакса охал на каждой выбоине, цеплялся за поручни.

Когда потянуло съестным духом от моей халупки, пятеро взбодрились и, охмелев от близости прекрасной жратвы, бросились наперегонки к камышовым дверям.

Милый мой замок Кармель, прекрасное “жри, чего хочешь”…

Я устал от их сбивчивых рассказов, рассольного запаха лохмотьев и обувных опорок. Медленный сон поглощал нас, глаза защипала песчаная дрема.

Воевода захрапел первым, его убаюкал Весопляс, выбиравший из одежды солдата вшей.

Остальные улеглись кто где.

Заговорив этим гаврикам зубы, я решил, что сбегу от них - благо конь вернулся и бродил за загородкой, подманить его ломтем лепешки ничего не стоило.

Я ждал, когда изгои покрепче заснут.

Сначала в хижине было тихо, из выбитой двери душно смердело немытыми телами.

Взошла луна, я скорчился на пороге, выжидая.

Но вот у потухшего костра началась приглушенная возня, шепот жаркий и испуганный. Потом - удушливый полустон, и из хижины метнулся человек, перемахнув через мои ноги.

Вскоре послышался упорный глухой плач.

Подкравшись, я увидел Весопляса. В одних портках он сидел, скорчившись в валежнике и бесстыдно скулил, часто сплевывая - у него были разбиты губы.

До чумного года отец, мать и челядь заботились обо мне, после я сам обеспечивал себя, но не знал женщины, то есть ответственности за слабого.

Сейчас мне не стыдно повиниться перед тобой, моя терпеливая супружница: я вытер его кровь рукавом своей рубахи, чем перепугал мальчишку до полусмерти, и сказал: