Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2 Страница 50

Самый сильный, самый стойкий,

Муравей пришел уже

К замечательной постройке

В сорок восемь этажей.

6. Еврейская тематика. По существу, я не обнаружил «специальной еврейской тематики» в стихах О. М. Но иногда в них проскальзывают темы, связанные с его родным народом, в очень разных контекстах. Я решил пометить такие стихи, поскольку их не так мало и они как-то дополняют образ поэта. Примеры:

Он говорил: небес тревожна желтизна!

Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!

А старцы думали: не наша в том вина –

Се черно-желтый свет, се радость Иудеи!

***

Эта ночь непоправима,

А у вас еще светло.

У ворот Ерусалима

Солнце черное взошло.

Солнце желтое страшнее, –

Баю-баюшки-баю, –

В светлом храме иудеи

Хоронили мать мою.

***

Мяукнул конь и кот заржал –

Казак еврею подражал.

7. Родина, политика, общественная жизнь, современность.

И пятиглавые московские соборы

С их итальянскою и русскою душой

Напоминают мне явление Авроры,

Но с русским именем и в шубке меховой.

***

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

***

Слава моя чернобровая,

Бровью вяжи меня вязкою,

К жизни и смерти готовая,

Произносящая ласково

Сталина имя громовое

С клятвенной нежностью, с ласкою.

8. Новая советская власть – скорее одобрение. Я не буду пытаться найти в стихах О. М., говорящих нечто позитивное о советской власти (по каким бы то ни было причинам), «фигу в кармане» или какой-то замаскированный издевательский смысл, выраженный в сложной символике, как некоторые пытаются сделать. Если я не вижу в них никакого прямого сарказма, я их воспринимаю в прямом смысле и отношу к «просоветским». Эта тема подробнее обсуждается в разделе 3.3.

Глазами Сталина раздвинута гора

И вдаль прищурилась равнина.

Как море без морщин, как завтра из вчера –

До солнца борозды от плуга-исполина.

***

Проклятый шов, нелепая затея

Нас разлучили, а теперь – пойми:

Я должен жить, дыша и большевея

И перед смертью хорошея –

Еще побыть и поиграть с людьми!

***

Гуди, старик, дыши сладко'.

Как новгородский гость Садко

Под синим морем глубоко,

Гуди протяжно в глубь веков,

Гудок советских городов.

9. Новая советская власть – скорее отрицание. Сюда я включал не только явно крамольные стихи, такие, как «Мы живем, под собою не чуя страны...», но и более личные, в которых, однако, видно все неприятие новой действительности.

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

***

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,

По стеклу босиком, да кровавым песком.

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,

Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

***

Холодная весна. Голодный Старый Крым,

Как был при Врангеле – такой же виноватый.

Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,

Такой же серенький, кусающийся дым.

…

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

10. Прочее. В этот обширный раздел зачислялись все стихи «на свободные темы» – по случаю, о неких предметах, не связанных с личными переживаниями (то есть «не лирика»), «географические» и т.д.

Я хотел бы ни о чем

Еще раз поговорить,

Прошуршать спичкой, плечом

Растолкать ночь, разбудить…

***

Язык булыжника мне голубя понятней,

Здесь камни – голуби, дома – как голубятни.

И светлым ручейком течет рассказ подков

По звучным мостовым прабабки городов...

***

Вы, с квадратными окошками

Невысокие дома,-

Здравствуй, здравствуй, петербургская

Несуровая зима.

***

Художник нам изобразил

Глубокий обморок сирени

И красок звучные ступени

На холст, как струпья, положил.

11. Лирика. Сюда я включал только те стихи, где личностное начало и переживание были явственно ощутимы, независимо от темы. Здесь у меня возможен субъективизм (ибо, при желании, буквально все можно назвать личностным и, стало быть, лирическим), но я старался. Часто если «лирический герой» и личность поэта («я») совпадали, я относил стихотворение в эту категорию; но лиризм чувствуется и там, где героя как такового нет (как в последнем примере ниже). Для иллюстрации «от противного» – вот зарисовка, которая, в моем понимании, не является лирической:

Как народная громада,

Прошибая землю в пот,

Многоярусное стадо

Пропыленною армадой

Ровно в голову плывет:

Телки с нежными боками

И бычки-баловники,

А за ними кораблями

Буйволицы с буйволами

И священники-быки.

А вот такие – являются:

Держу пари, что я еще не умер,

И, как жокей, ручаюсь головой,

Что я еще могу набедокурить

На рысистой дорожке беговой.

***

Наша нежность – гибнущим подмога,

Надо смерть предупредить – уснуть.

Я стою у твердого порога.

Уходи, уйди, еще побудь.

***

Шестого чувства крошечный придаток

Иль ящерицы теменной глазок,

Монастыри улиток и створчаток,

Мерцающих ресничек говорок.

Недостижимое, как это близко –

Ни развязать нельзя, ни посмотреть, –

Как будто в руку вложена записка

И на нее немедленно ответь...

12. Тоска, тревога, усталость, печаль.

Промчались дни мои – как бы оленей

Косящий бег. Срок счастья был короче,

Чем взмах ресницы. Из последней мочи

Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.

***

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь, за твою рабу...

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

***

Мы с тобой на кухне посидим,

Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай...

Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал…

13. Шутка, юмор, ирония

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли –

Все равно;

Ангел Мэри, пей коктейли,

Дуй вино.

Я скажу тебе с последней

Прямотой:

Все лишь бредни – шерри-бренди,

Ангел мой.

***

И, может быть, в эту минуту

Меня на турецкий язык

Японец какой переводит

И прямо мне в душу проник.

***

У старика Моргулиса глаза

Преследуют мое воображенье,

И с ужасом я в них читаю: «За

Коммунистическое просвещенье»!

14. Темные по содержанию стихи. Темными я считал те стихотворения (а не отдельные строки – см. об этом 15.), в которых не понимал содержания и даже порой общей направленности. В качестве примеров поэтому я привожу именно целые стихи.

Были очи острее точимой косы –

По зегзице в зенице и по капле росы,-

И едва научились они во весь рост

Различать одинокое множество звезд.

«Очи острее ... косы» подразумевает (по типу «острый глаз») очень хорошее зрение (взгляд). Но раз коса «точимая» – то она не острая, а «острее тупого» – любое, не обязательно острое. «Зегзица», по Далю, – нечто вроде «докуки»; может быть, метафорически, поэт имел в виду «соринку в глазу» (другое значение – «кукушка» – подходит еще меньше). А при чем тогда «по капле росы», которая символизирует что-то противоположное соринке, прозрачное и чистое? Что такое «очи… научились во весь рост»? Если очи хорошо видят, то я ожидал бы «но едва научились», а не «и едва научились» (в смысле «видят несмотря на то, что острые»). «Одинокое множество звезд» при желании можно воспринять как интересную и даже глубокую метафору (вселенная – множество звезд – одинока, ибо равна самой себе, а другого ничего нет). Но если так, то от чего «различать» (отличать), коли вселенная одинока?

А посреди толпы, задумчивый, брадатый,

Уже стоял гравер – друг меднохвойных доск,

Трехъярой окисью облитых в лоск покатый,

Накатом истины сияющих сквозь воск.

Как будто я повис на собственных ресницах

В толпокрылатом воздухе картин

Тех мастеров, что насаждают в лицах

Порядок зрения и многолюдства чин.

Здесь невнятно все, от концепции до отдельных элементов. «Гравер» – это, надо полагать, буквально, а не иносказательно (но, возможно, символ «художника»). Почему доски «меднохвойные» – не знаю, как и не знаю про трехъярую окись. Что такое «лоск покатый»? А «накат истины»? Повисание на собственных ресницах – символ мучения? Широко открытых глаз? «Толпокрылатый»? Мастера могут как-то насаждать «порядок зрения», но «многолюдства чин»? Вообще, причем здесь «чин» (как иерархия? как порядок?)? И о чем весь стих? О восхищении некоторой живописью? Все это крайне темно.

Но П. Нерлер, однако, вполне может снисходительно улыбнуться и заметить, что для кого темно, а для кого не очень; раз есть «ресницы», то ясно, что речь идет о бурном романе О. М. с Ольгой Ваксель, которая называла его «ресничками», и что, стало быть, это надо трактовать совсем по-другому и т.д. [9]. И мне будет нечем возразить – возможно, и надо. Я вынужден постоянно себя одергивать и в очередной раз подчеркивать – да, темно для меня одного (ну, может, еще для 98 из 100), но не для всех.