Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5 Страница 51

1. Социальные процессы очень редко допускают возможность экспериментальной убедительной проверки. Раз это так – никакие другие аргументы не в состоянии убедить научное сообщество в том, что нечто измерено с такой же однозначностью, как, например, метр, килограмм или сила во втором законе Ньютона. Следовательно, никто не мешает «оставаться на своей точке зрения» и, в частности, давать свои собственные определения. Подобное поведение, скажем, в физике вызвало бы только усмешку.

2. За социальными определениями и понятиями всегда стоят социальные интересы, часто абсолютно несовместимые. История человечества – это история войн и страданий. Очень часто нельзя одно и то же явление или личность охарактеризовать в одинаковых терминах для противоборствующих сторон. Если, скажем, Богдан Хмельницкий для украинцев – национальный герой, то для евреев – самый страшный до Гитлера геноцидальный исторический деятель. Так что какие-то разногласия (и очень часто – антагонистические) будут всегда.

3. Социальная жизнь принципиально многомерна. Самые сложные уравнения физики содержат, наверно, не более 7-8 параметров. В технике их может быть больше, но они носят поправочный, эмпирический характер. Вся простота и изящество точных формул часто нарушаются даже в двумерной ситуации, когда параметры меняются одновременно (например, комбинации различных температур сплава и содержания углерода приводит более чем к 15 качественно различным состояниям стали/чугуна). А количество параметров, по которым можно «измерять» человека или тем более общество, представляется произвольно большим, и все они в какой-то мере «важны» в каких-то аспектах. Например, при регулярно проводимом одной из влиятельных фирм в Америке опросе респондентов относительно их образа жизни итоговая таблица данных содержит около 4,500 столбцов (типов ответов), к которым добавляются около 1,000 демографических показателей и десятки тысяч показателей, связанных с конкретными товарами и с конкретными видами медиа, которые люди «потребляют», – итого около 80,000 показателей каждые полгода! Эти данные самым рутинным образом постоянно используются для планирования размещения рекламы. Естественно, лишь мизерная часть их реально влияет на решение конкретной задачи – но я сейчас не об этом (как и не о способах обработки таких данных), а лишь о том, что их много, хотя известно, что люди просто не в состоянии оперировать в своем сознании более чем 6-7 параметрами. В результате гуманитарии просто-напросто все время говорят о разных вещах; споры между ними, как правило, бессмысленны именно поэтому. Один начинает об одном, а другой возражает о другом (если это не касается, конечно, простых вещей типа даты битвы).

4. При рассмотрении точности измерения в широком контексте (см. часть 2) возникает интереснейшая и малоизученная, насколько я знаю, проблема: точность измерений, в целом, повысилась везде (в технике куда больше, чем в социальной сфере, но и в ней она несопоставимо выше, чем, скажем 100 лет назад), но требования к точности чего бы то ни было со стороны индивидуума остались практически без изменений. Как опаздывали люди на свидания – так и опаздывают, несмотря на указание точного времени на любом из десятков приборов в каждый данный момент. Как не могли планировать время выполнения проектов и свое собственное время – так и не могут (эффект так называемого «заблуждения планирования», planning fallacy [9]), несмотря на сверхразвитую теорию принятия решений и т.д. Как делали огромные ошибки при определении цены или рисков – так и продолжают делать, несмотря на возможность смотреть на биржевые цены на ручных часах. Вероятно, именно это обстоятельство – фундаментальное противоречие между формальным техническим прогрессом и чрезвычайно консервативной человеческой психикой, устойчивой к любым попыткам изменения, – и есть одно из оснований существования гигантской третьей культуры, которая, грубо говоря, вместо того чтобы давать и уму и сердцу, не дает ни тому ни другому (точнее, дает – но не то).

Не похоже, что хотя бы одно из перечисленных противоречий (а их на самом деле больше) куда-то исчезнет в обозримом будущем, и в этом смысле перспективы приближения социальных наук к культуре-2, насколько я могу судить, остаются очень призрачными. Проблема, как представляется, не в этом довольно очевидном факте, а в том, что он практически игнорируется – то, что по своей природе является зыбким и неустойчивым, сплошь и рядом выдается за надежное и «научное». Поясняющим примерам посвящена заключительная, четвертая, часть статьи.

Культура умеет много гитик

Здесь будет кратко рассмотрено несколько видов деятельности, находящихся на разном расстоянии от культур-1 и -2 на рис. 1.

1. Совсем близко к культуре-1 находится литературная критика (на основе [5]). Говоря по-простому, критика – это отражение мнения некоего человека о писателе или о каком-то произведении, иногда – о целой группе или о периоде, то есть дело чисто субъективное. С одной стороны, критика взывает к эмоциям, а эмоции – вещи не обсуждаемые (нет аргумента против «мне не нравится»). С другой – онa пытается нащупать что-то рациональное, обобщенное, поставить писателя или произведение в какой-то ряд, построить какую-то систему. Но чем больше оно это делает, тем ближе становится к литературоведению. А литературоведение, в свою очередь, называет себя уже наукой. Причем наукой весьма своеобразной – вот тут, например (http://en.wikipedia.org/wiki/Literary_theory), насчитывается 23 «школы теории литературы». Там же отмечается, что «один из фундаментальных вопросов литературной теории – вопрос о том, "что есть литература"...». Отдельные теории различны не только по их методам и заключениям, но даже по тому, как они определяют «текст».

«Теоретическое осмысление» литературного процесса превращается, по сути, почти в такое же субъективное занятие, как и написание собственно литературных текстов, но без их непосредственного обращения к «наивному читателю», на которого, по идее, рассчитана сама по себе литература, и без претензий «научности», которые литература, естественно, и не имеет. И в этом отношении вступать в какие-то дискуссии с другими критиками или литературоведами относительно «правильного» или «неправильного» понимания произведений искусства – вещь бессмысленная и бесперспективная. Жаркие споры на страницах журналов или в интернете никакой прикладной цели, кроме, возможно, написания диссертаций для очень малого числа участников или просто получения гонорара, не преследуют. Нацеленности на поиск «истины» в них также абсолютно нет, ибо и истины в искусстве быть не может. А все, что есть, – способ получения удовольствия от высказывания своего мнения, освобождения от напряжения, вызванного чтением, и т.д. Возможно, на более скрытом уровне критика есть также способ привлечения сексуальных партнеров путем демонстрации своего ума, интеллекта и пр. – вполне оправданная цель; но все это страшно далеко от культуры-2.

У критики есть и социальная роль – именно она, формируя некий классический канон, дает рекомендации о том, что должны читать молодые люди, чтобы «считаться культурными»; что необходимо для «патриотического», а что – для «общегуманного» мироощущения, и т.д. Но и в этой своей «рациональной» роли она остается абсолютно уязвимой и далекой от научных идеалов: политически, корпус «классики» сплошь и рядом есть дитя текущей конъюнктуры; национально – герои разных культур почти не пересекаются между собой; персонально – если учесть мнения Толстого о Шекспире, Набокова о Достоевском, а Солженицына о Бродском, – разобраться в том, что есть хорошо, а что есть плохо хотя бы даже на Олимпе словесности, весьма затруднительно. Все это – явные признаки третьей культуры.

2. Медицина – очень близка к культуре-2. Около года назад я слишком резко повернулся на ступеньке и почувствовал сильную боль в правом колене. Нога распухла, я не мог толком ходить два дня. Врач после рентгена заявил – ничего страшного, все пройдет. Около двух месяцев я ходил на физиотерапию – становилось то лучше, то хуже, но уж точно не проходило. Затем томограф показал, что порван мениск. Я решил сделать операцию – и сделал, у очень хорошего (судя по отзывам) хирурга, через полгода. Потом опять два месяца ходил на физиотерапию. Прошел год. Не могу без боли ни подниматься, ни опускаться по ступенькам, не могу бегать. Но могу ходить горизонтально – за что, так сказать, сердечное спасибо дорогой (счета до сих пор идут) медицине. То есть нахожусь примерно в таком же состоянии, как через две недели после травмы, только немного хуже. Возможно, самый первый врач, который потратил на меня не более двух минут и не поставил никакого диагнозa, и был прав – лучше бы я ничего не делал, и глядишь, пронесло бы. Но могло быть и хуже – уже не проверить. Что может сказать наука (в данном случае медицинская) по поводу сего печального инцидента? А вот попробуйте войти в ее, науки, положение.