Нина Гаген-Торн - Memoria Страница 52

— Конечно, — я повторила заученный адрес. — Подпишусь — сестра Нина.

— Он поймет и мне сообщит, что было письмо от сестры.

Мы усмехнулись: в лагерях разрешалась переписка только с родственниками, но лагерники всегда понимали друг друга, и мы побратались по переписке с ним.

— Обход, — испуганно прошептала дневальная.

Я скользнула в темноту и за средними нарами незаметно вышла из барака.

Снег блестел под прожекторами. Поднимался ветер. Пригибаясь, я перебежала в свой барак.

Наутро, как только ударил подъем, в наш барак вошла надзирательница, заторопила:

— На вахту с вещами! Девочки подхватили мои вещи:

— Прощайте, прощайте...

Последний обыск на вахте. Гудок поезда. Часовой, вскинув винтовку на плечо, провел нас троих в вагон. Мы знали, что ехать недолго — до пересылки на Потьме. Там формируют этап.

Через час поезд остановился.

— А ну, давай вылазь!

Потьма. Та самая, куда мы приехали летом четыре с половиной года назад. Теперь все в снегу. Снег на колючей проволоке. Снежные шапки — крыши бараков. Часовые в белых полушубках, в валенках.

Провели через вахту.

— Налево!

Деревянное здание, но вроде тюрьмы: коридор, а по обеим сторонам двери с висячими замками.

— Вот-те и вольные, — шепнула спутница, — из лагеря да обратно в тюрьму.

В камере народу, как на вокзале. Сидят на вещах.

Вот несколько девушек, которых впустили только что перед нами.

— Из северных лагерей мы, и чего везли? — удивляются они. — Ведь до конца срока у всех меньше двух месяцев.

— А в каких лагерях были? В общих, вместе с бытовиками? — спрашивает, закуривая, какая-то изможденная женщина.

— В общих, на лесоповале.

— Вот оттого и везли: из общих выпускают на волю, а тут спецлагеря, по окончании — ссылка. Значит, вам в ссылку.

Девушки переглядываются и бледнеют:

— Но ведь не было в приговоре!

— Этого в приговоре не ставят. Просто везут этапом из спецлагерей на поселение. И крышка.

— Полно, вам, Анна Ивановна, — говорит изможденной какая-то старушка, поправляя белый платочек, — Бог знает, как еще все обернется, может, и выпустят их... Скажите лучше, девушки, вы где были-то?

— На Воркуте.

— А не слыхали ли случайно про Громова? Коля Громов, сынок мой, тоже на Воркуте срок скоро кончает... Может, встретили на каком этапе?

Все бесконечно знакомо: расспросы, нары, чемоданная жизнь без завтра...

Я очень устала... от волнений, от ночи без сна. Отыскиваю свободные нары, подстилаю бушлат, покрываюсь одеялом, кладу рюкзак под голову... засыпаю.

Во сне слышу голос:

— Est-ce qu’iln’y a pas quelqu’ un qui parle francais?*

Вижу — стройная фигурка с волнистыми каштановыми волосами, темные глаза с пушистыми ресницами, типично французская ортогенность движений — парижанка из французского фильма. Вот так сон!

— А votre service, madame**, — говорю я, забавляясь неожиданным сном.

— Quel bonheir!*** — восклицает женщина, бросаясь ко мне, и, протирая глаза, я понимаю, что это не сон, на самом деле мне протягивает руку молодая красивая женщина и начинает быстро, почти захлебываясь, говорить по-французски. Она счастлива, что наконец может поговорить, расспросить, что-то понять. Вот уже две недели ее везут с этапом, она не знает куда, не понимает русского языка и не встретила никого, с кем могла бы поговорить.

*— Нет ли кого-нибудь, кто говорит по-французски? Нет ли кого-нибудь? (франц.)

**— К вашим услугам, мадам (франц.).

***— Какое счастье! (франц.)

— Как вы попали к нам из Парижа? — спрашиваю я, не сомневаясь по акценту, что она парижанка.

Нет, она не француженка, она грузинка. Но выросла в Париже. Арестовали ее в Тбилиси, и следствие шло по-грузински. После приговора вывезли из Грузии, она даже не знает куда.

— Где мы находимся? Что со мной будет дальше? — спрашивает она.

— Сейчас мы в Мордовии, — говорю я горько. Она смотрит с ужасом:

— А дети? Неужели я не смогу узнать, где мои мальчики, что с ними?

— Узнаете. В лагерях вы встретите много женщин, говорящих по-французски, и грузинок. Я только что с 10-го лаготделения, там остались мои близкие друзья, две грузинки из Тбилиси.

Я называю фамилии.

Она оживляется:

— Я слышала эти фамилии от отца. Он сам из Тбилиси.

— Хорошо, если попадете на 10-й. Но и на других лагпунктах есть. На 6-й, когда мы там были, пригнали четырех грузинских девушек. Потом их перебросили, кажется, на 16-й.

— Молодые грузинские девушки? За что они сидят? — удивилась она.

— Попали в плен к немцам. Раз выжили, значит, работали на немцев.

Она не может этого понять.

— А вы, мадам, долго в лагерях? — спрашивает она.

Я рассказываю о себе и о лагерях. Шутливо рассказываю, стараясь не пугать. Передаю комические сценки. Мы смеемся.

Ударил отбой. Надо укладываться спать. Расстилаю свое ватное одеяло, приглашаю ложиться рядом. Клопов мало, но она стыдливо почесывается. Шепотом, чтобы не мешать другим, мы продолжаем говорить. Она так стосковалась по возможности общения, так рада, что встретила человека, говорящего по-французски...

И я узнаю всю ее историю.

Ее родители жили в Париже. С тех пор как Грузия стала советской, они отрезаны от родины. Дети, она и брат, выросли во Франции, но не забыли Грузию. Отец ее инженер, но его вторая специальность, его любовь — история Грузии. Он сумел внушить эту любовь своим детям. Она, Лалико, вышла замуж за грузина, который тоже мечтал увидеть родину.

Когда они прочли воззвание Советского правительства к эмигрантам — «Родина прощает вас — возвращайтесь!» — они решили уехать. Отец мечтал вернуться к своей работе над «Витязем в тигровой шкуре», он рвался к тбилисским архивам и летописям. Она оживилась, рассказывая, что отец нашел данные об исторических источниках знаменитой поэмы Шота Руставели. Их надо проверить. А ей и мужу так страстно хотелось увидеть неведомую Родину. Напрасно мать говорила, что не ждет добра от этого переезда, чувствует, что семью ожидают страдания. Ее не хотели слушать. Отец шутил над ее страхами, все смеялись. И вот все сделано... Они получили паспорта, все ликвидировано, они радостно собираются, а мать... в последний день мать покончила с собой, оставив записку, что у нее нет сил увидеть и пережить страдания, которые, она уверена, ждут их. Они были потрясены. Но уже нельзя было остановиться, получены паспорта, отправлены вещи. Похоронив мать, они поехали. Отец, муж, она и двое их мальчиков.

Родные в Тбилиси встретили их как-то странно: с радостью, но и с каким-то ужасом.

Они не понимали: почему? Через несколько месяцев поняли: сначала арестовали отца, а потом мужа и ее. Дети у каких-то родных, у кого, она даже не знает. О муже узнала, что ему дали лагеря. За него она меньше беспокоится. Он молодой, крепкий, но отец стар, потрясен смертью жены, винит себя во всем, что случилось с ними, он не выдержит...

Она умела держать себя в руках, эта изящная, хрупкая женщина, рассказывала без рыданий, спокойно и сдержанно. Я понимала, чего это стоит ей. Мы заснули под утро.

А днем" меня вызвали на этап. Уходил для меня в прошлое «Темниковский заповедник» — так значилась зона темниковских спецлагерей. Впереди был долгий и трудный этап в ссылку.

Лалико ожидала этапа на какой-нибудь из ближних лагпунктов. Встретит ли она кого-нибудь из своих?

Как зыби, зыблемые в ветре,

Промчите, дни былой весны,—

Свои ликующие ветры,

Свои целующие сны.

А. Белый

До отъезда

Зимой 1918/19 г. в Петрограде был создан новый институт, которого не было в царской России, — Географический институт (позже — географический факультет университета). Институту был отдан великокняжеский дворец и соседний с ним особняк Решке. У колыбели института стояли крупнейшие ученые — геологи, географы, биологи, этнографы. В нем объединились люди, которым становилось трудно дышать в городах, когда в просветы между крыш начинали проглядывать весенние облака: им уже хотелось сорваться с места, изучать еще неведомые уголки милого круглого шара Земли.

Главой этнографического факультета стал профессор Л.Я.Штернберг. Профессором этого факультета был В.Г.Богораз (Тан).

Уже летом 1920 года были организованы первые экспедиции, или экскурсии, как их называл Богораз, студентов факультета.

Наступал НЭП. Произошла денежная реформа. Голод отступил, но отступило и то Будущее, которое, казалось, вот наступит завтра.

Я была студенткой и рвалась в поле, в экспедицию, просто так, из жадности все увидеть и узнать. В предисловии к сборнику студенческих научных работ В.Г.Богораз писал: «Мы устраивали наши экспедиции исключительно из молодежи, на том основании, что учиться работать должна молодежь... Мы старались втолкнуть наших работников в жизнь, как с берега в воду, и заставить их плавать собственной силой и умением... Этнография не живет в кабинетах... Она живет в полевой работе. Мы разбивали наших экскурсантов на группы в 2 — 3 человека. Часто один человек — сам себе отряд. Этнография — дело интимное. Изучать колдовство, формы брака невозможно гурьбою».