Неизвестный автор - Вышел хеджер из тумана Страница 56

Фактически с 1926 года пересчитанная в расчете на год волатильность акций составляет приблизительно 20 % против 8 % у облигаций и 1 % для наличных. Единственный способ игнорировать эту волатильность состоит в том, чтобы заблокировать ваши деньги в акциях на 30 лет и таким образом лишить себя ликвидности. Если вы передумаете и захотите или вынуждены будете продать акции через 10 лет, вы пострадаете от высокой волатильности. Очевидно, вы должны требовать премию за риск такой неликвидности или смириться с волатильностью.

Продолжая тему премии за риск, я сказал, что не подлежит сомнению тот факт, что акции являются менее безопасной инвестицией, чем корпоративные облигации, не говоря уже о правительственных облигациях, потому что последние подлежат первоочередному погашению за счет активов и доходов компании. Владельцам акций платят только в том случае, когда остаются деньги после выплат владельцам облигаций, поэтому первые требуют премию за риск. Согласие на нулевую премию означает игнорирование того факта, что по корпоративным облигациям может быть объявлен дефолт (в отличие от американских государственных обязательств). Дисконтирование сомнительных и циклических корпоративных денежных потоков при безрисковой ставке просто не имеет смысла.

Во время наших дебатов Джим Гласмэн сказал, что на сей раз ситуация совершенно иная, и подчеркнул влияние новой эры, к которой «применимы лишь свежие, свободные от старых догм взгляды и новые правила». Однако мое воображение совершенно поразило то, что новый мир может настолько отличаться от старого, что американские акции будут продаваться по цене, в 100 раз превышающей приходящийся на них доход, тогда как в течение почти двух столетий в молодой и фантастически прогрессирующей стране отношение стоимости акций, входящих в S&P 500, к их доходу было равно в среднем 14. В какой-то момент Гласмэн признал, что реальный доход S&P 500 в среднем составляет лишь 3,5 % годовых, но это его не беспокоит. Похоже, это не беспокоило никого из присутствующих в зале.

Я привел аргумент о том, что человеческие эмоции, такие как жадность и страх, которые управляют фондовым рынком, не изменились в процессе человеческой эволюции и остаются сегодня не менее значимыми, чем в прошлом. Банкротства остаются банкротствами, бум — это все еще бум, а раздувание «пузырей» всегда приводит к взрыву. Но это тема была скучной для собравшихся в этом месте. Нынешние лидеры и слышать не хотели о банкротствах или взрывах «пузырей». Их внимание было сосредоточено на очередном наглом IPO1.

Гласмэн закончил свое выступление словами о том, что Интернет был самым важным изобретением, начиная с печатного станка. Он спросил, согласен ли я с этим. Я сказал, что нет. Интернет был крупным технологическим достижением, но за прошедшее столетие было сделано немало других не менее важных изобретений.

—    Какие, например? — спросил он недоверчиво.

—    Например, электричество, самолет, телефон, компьютер... и даже кондиционер, — добавил я, возможно, неблагоразумно.

Толпа ликовала. Он уцепился за мои слова о кондиционере, и я, чувствуя себя немного загнанным в угол, продолжил говорить о том, что кондиционирование воздуха внесло чрезвычайные позитивные преобразования в условия жизни и работы сотен миллионов людей во всем мире. В конце концов, без кондиционирования жаркие города мира остались бы непригодными для проживания в небоскребах. Не было бы никакого Хьюстона, Майами, Гонконга или Сингапура. Юго-восток и Юго-запад все еще были бы жаркими, влажными болотами. Без кондиционирования Нью-Йорк превращался бы в магазин сладостей летом и осенью. Кондиционирование было столь же важным преобразующим изобретением для нашей повседневной жизни, как и Интернет.

—    Что сильнее повлияло бы на нашу повседневную жизнь? Отсутствие кондиционеров или Интернета? — спросил я.

Ведущий нашего диспута, интернет-магнат из Сан-Франциско, радостно предложил аудитории провести голосование на тему: «Действительно ли кондиционирование воздуха было столь же важным изобретением, как и Интернет?» Это был разгром! Я проиграл со счетом 80 к 2, и один из этих двух голосов был отдан моей женой, которая проголосовалатакимобразом только радитого,чтобы поддержать меня. Я помню, с какой жалостью и смущением посмотрел на меня сидевший со мной за одним столом инвестиционный банкир из Morgan Stanley, когда я вернулся на свое место. И я слышал, как за другим столом кто-то заметил: «Он отстал от жизни».

Но жизнь показала, что я, напротив, обогнал события: технологические акции и Доу действительно росли еще в течение шести месяцев. Подталкиваемые бумом, рынки всегда доходят до невообразимых крайностей. Однако я рассматриваю изменения, произошедшие с момента той конференции, как показатель того, какие безумства могут происходить при маниакальном раздувании «пузыря», и как респектабельные по определению ученые мужи могут извращать научный анализ для оправдания несоответствий. Это — характер животного. Есть старая русская пословица, которая гласит:

Кто старое помянет, тому глаз вон. Но кто забудет, потеряет оба.

У японцев есть другая пословица, которая подходит для описания последствий технологического разгрома: «Опавшие цветы не возвращаются на стебли; разбитое зеркало не склеить»,

Следующий «бычий» рынок: Африка и Ближний Восток

Я предполагаю, что следующим «бычьим» рынком, горячим, сопровождающимся вливанием спекулятивных денег, наследником инвестиционного сумасшествия и преемником технологии, которая в конечном счете приведет к образованию очередного огромного «пузыря», будет рынок акций развивающихся рынков. Каждый «бычий» рынок охватывает определенный сектор, и развивающиеся рынки вполне подходят для этого. Фактически я берусь утверждать, что движение в этом направлении уже идет полным ходом, но все, что уже произошло до сих пор, — это всего лишь начало. Развивающиеся рынки имеют потенциал для того, чтобы стать столь же сумасшедшими, как сектор технологических акций. Помните, что они сначала прошли через настоящий долгосрочный «медвежий» рынок, который начался в 1993 году и привел к значительным снижениям курсов местных валют.

Я люблю развивающиеся рынки. Вначале 1980-х годов совершенно случайно и при содействии со стороны Дэвида Фишера, работавшего в Capital Group и во Всемирном банке, я наткнулся на возможность инвестиций в развивающиеся рынки. Когда в 1983 году я впервые вышел как инвестор на фондовый рынок Таиланда, его полная рыночная капитализация составляла несколько миллиардов долларов, и акции торговались при отношении цены к доходу в шесть-семь раз. На развитых рынках «бычьи» настроения еще только набирали силу, и фактически никто не интересовался инвестициями в развивающиеся рынки. В следующие семь лет при помощи Международного банка я продвигал это инвестиционное направление, а затем Morgan Stanley впервые организовал закрытые фонды для активов Таиланда, Малайзии, Индии, Африки, Турции, России, а также диверсифицированный фонд развивающихся рынков. Эти фонды работали очень успешно и для нас, и для инвесторов, вложивших в них свои деньги. Так как мы были одними из первых, они поддерживались теми или иными гарантиями местных властей и некоторое время обеспечивали сверхдоходы. Пакистанский фонд, который Morgan Stanley создал в период коррекции на растущих новых рынках, является отдельной темой.

Грабителю банков Вилли Саттону судья задал вопрос, почему он грабил банки. Тот ответил просто: «Потому что это то место, где лежат деньги». Я люблю развивающиеся рынки, потому что там есть деньги. При этом я сразу вспоминаю о Майлсе Молэнде, главном героическом инвесторе на развивающихся рынках. Вместо того чтобы пересказывать вам обычный лепет о развивающихся рынках, позвольте мне рассказать о вполне реальном человеке и его компании Blakeney Management.

Майлс специализировался на вложении капитала в Африку и Ближний Восток, то есть в такие регионы мира, где обычно не ожидают найти плодородную для инвестиций почву (по крайней мере, до недавнего времени). Вероятно, именно это всеобщее мнение и способствовало тому, что на этих рынках можно было собрать хороший урожай, хотя на самом деле они напоминают мне рынки Таиланда и Индии в то время, когда я впервые с ними познакомился. Майлс презрительно именует Европу и Японию «экономиками в инвалидных креслах» с застойным, стареющим населением, считая их способными лишь на периодические попытки циклического роста. Молодые экономики развивающегося мира — это те места, где можно ожидать долгосрочного роста. Его теория состоит в том, что еще не открытые, действительно не избалованные инвестициями развивающиеся страны обладают самым большим потенциалом роста экономики и их фондовых рынков.

Кстати, это объясняет, почему вложения в индексные фонды развивающихся рынков не приносят полной отдачи. По определению, сам индекс, на основании которого составляется инвестиционный портфель таких фондов, взвешен согласно капитализации рынков, так что он всегда имеет смещение в сторону уже открытых инвесторами стран, вместо остающихся пока еще заповедными территорий. Рынки, которые еще не истоптали ноги крупных инвесторов, характеризуются гораздо меньшей степенью риска, чем те, которые уже пользуются спросом и поднялись. Майлс замечает, что, когда он говорит с людьми об инвестициях в африканские рынки, их первая реакция: такие вложения представляют собой инвестиционную версию русской рулетки. Он возражает, считая, что это больше похоже на чаепитие в гостях у бабушки, и при необходимости он может доказать, что волатильность на африканских рынках значительно ниже, чем на рынках так называемого цивилизованного мира. Кроме того, африканский портфель компании Blakeney в настоящее время торгуется при отношении цены к доходу меньше чем в девять раз, приносит более 5,7 % доходности, а медианная цена бумаг превышает балансовую стоимость всего в 1,3 раза.