Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная Страница 59

Онъ заплакалъ снова, но на этотъ разъ невидимыми слезами; онъ оплакивалъ въ душѣ свое горькое одиночество и невозможность обмѣняться съ Хосефиною мыслями. Онъ испытывалъ горячую потребность высказать ей столько вещей, которыя жгли ему душу! Какъ поговорилъ-бы онъ теперь съ женою, если бы таинственная сила вернула ему ее на одну мкнуту!.. Онъ сталъ бы молить ее о прощеніи, бросился бы къ ея ногамъ, оплакивая свое крупное заблужденіе, тяжелый обманъ, заставившій его равнодушно жить рядомъ съ нею и гоняться за призрачными иллюзіями, подъ которыми скрывалась одна пустота, а теперь томиться тоскою по безвозвратномъ и безумною любовью къ мертвой послѣ того, что онъ отнесся съ презрѣніемъ къ живой. Онъ поклялся бы ей тысячу разъ въ искренности этой посмертной любви и глубокой тоски, вызванной ея смертью. А потомъ онъ уложилъ бы ее обратно на вѣчное ложе и ушелъ бы со спокойною совѣстью послѣ потрясающей исповѣди.

Но это было невозможно, Они были обречены на вѣчное взаимное молчаніе. Художнику предстояло жить цѣлую вѣчность съ этою исповѣдью въ душѣ, подъ тяжелымъ гнетомъ ея, безъ малѣйшей возможности избавиться отъ нея. Хосефина ушла изъ міра съ злопамятствомъ и презрѣніемъ въ душѣ, забывъ о первыхъ временахъ любви, и никогда не могла узнать, что эти времена воскресли послѣ ея смерти.

Художникъ не могъ оглядываться назадъ. Хосефины не было на свѣтѣ и никогда не могло быть впредь. Что бы онъ ни дѣлалъ и ни думалъ, сколько бы ни проводилъ безсонныхъ ночей, призывая ее ласковою мольбою, сколько бы ни глядѣлъ на ея портреты, она ничего не могла узнать его о любви. А съ его смертью отчужденіе между ними должно было стать еще больше. Все, чего онъ не могъ высказать ей, должно было умереть вмѣстѣ съ нимъ, а они двое сгнить въ землѣ, чуждые другъ другу. Жалкое заблужденіе его уйдетъ въ вѣчность, и они никогда не смогутъ увидѣться, сблизиться, произнести спасителыюе слово. Они были заранѣе обречены на страшную и безконечную пустоту, по безграничному равнодушію которой незамѣтно скользили желанія и страданія людскія.

Несчастный художникъ бѣсился отъ безсилія. Какая жестокость окружала людей! Какой мрачный, неумолимо-насмѣшливый рокъ гналъ ихъ другъ къ другу, чтобы раздѣлить ихъ потомъ навѣки, навѣки!.. и не дать имъ возможности обмѣняться взглядомъ прощенія или однимъ словомъ, которое исправило бы ихъ заблужденія и позволило-бы имъ вернуться къ вѣчнымъ мечтамъ со спокойною душою.

Всюду ложь, всюду обманъ вокругъ человѣка, словно спасительная атмосфера, которая охраняетъ его на пути черезъ жизненную пустоту. И эта могила съ ея надписями была сплошнымъ обманомъ; здѣсь не было Хосефины; въ могилѣ лежали только жалкіе останки, такіе-же, какъ отъ другихъ людей, и никто не могъ узнать ихъ, даже онъ самъ, который такъ любилъ это тѣло прежде.

Отчаяніе заставило художника поднять глаза кверху на чистое, блестящее небо. О, это небо! Оно тоже было сплошнымъ обманомъ. Эта небесная лазурь съ золотыми лучами и капризными, игривыми облаками была лишь незамѣтною пленкою, обманомъ зрѣнія. За обманчивою паутиною, окутывавшею землю, находилось настоящее небо, безграничное пространство, и оно было черно и зловѣще-мрачно и сверкало горячими слезами, безконечными мірами-факелами вѣчности, въ пламени которыхъ жили рои невидимыхъ атомовъ. И ледяная, слѣпая и жестокая душа этого мрачнаго, безграничнаго пространства смѣялась надъ стремленіями и страстями людей и надъ ложью, которую люди создавали постоянно для укрѣпленія своего кратковременнаго существованія, въ желаніи продлить его иллюзіей о безсмертной душѣ.

Смерть разсѣивала всю эту ложь тѣмъ, что сталкивала людей съ жизненнаго пути, усѣяннаго иллюзіями, дѣлая это такъ же равнодушно, какъ теперь Реновалесъ раздавилъ и обратилъ ногами въ бѣгство вереницы муравьевъ, пробиравшихся по усѣянной костями травѣ.

Реновалесъ почувствовалъ потребность бѣжать изъ этого мѣста. Что онъ тутъ дѣлалъ? Что ему за дѣло до отчаянія и пустоты въ этомъ уголкѣ земли? Передъ тѣмъ, какъ уйти съ твердымъ намѣреніемъ никогда болѣе не возвращаться, онъ поискалъ около могилы цвѣтокъ или нѣсколько травинокъ, чтобы взять ихъ съ собою на память. Онъ прекрасно сознавалъ, что Хосефины не было тутъ, но онъ испытывалъ, какъ всѣ влюбленные, особое чувство ко всему, до чего дотрагивалась любимая женщина.

Онъ не пожелалъ сорвать пучекъ полевыхъ цвѣтовъ, пышно раскинувшійся въ ногахъ могилы. Ему хотѣлось имѣть цвѣты, растущіе у головы, и онъ сорвалъ нѣсколько бѣлыхъ бутоновъ у самаго креста въ надеждѣ, что корни этого куста касаются можетъ быть лица покойной и сохраняютъ въ лепесткахъ что-нибудь отъ ея глазъ, и губъ.

Онъ вернулся домой подавленный, грустный; мысли его притупились, въ душѣ была смерть.

Но въ теплой атмосферѣ особняка любимая женщина снова вышла ему навстрѣчу. Она окружала его, улыбалась изъ рамъ, стояла на большихъ портретахъ. Реновалесу чудилось ея теплое дыханіе, какъ будто всѣ эти портреты дышали одновременно, наполняя домъ роемъ воспоминаній, витавшихъ, казалось, въ воздухѣ. Все окружающее напоминало здѣсь о ней; все было пропитано этимъ неуловимымъ ароматомъ прошлаго. Тамъ наверху, на зловѣщемъ холмѣ, осталась жалкая оболочка, бренное одѣяніе Хосефины. Это не могло вернуться никогда. Да и къ чему? Реновалесъ чувствовалъ жену вокругъ себя. To, что осталось отъ нея въ мірѣ, сохранялось въ этомъ домѣ, какъ остается сильный запахъ въ надрѣзанномъ и брошенномъ яблокѣ… Впрочемъ, нѣтъ, и не въ домѣ. Покойная жила въ немъ, онъ носилъ и чувствовадъ ее въ себѣ, точно блуждающую душу изъ легенды, вселившуюся въ чужое тѣло и борящуюся за мѣсто съ душою, которой принадлежитъ земная оболочка. Недаромъ прожилъ онъ съ женою столько лѣтъ вмѣстѣ, связанный съ нею сперва любовью, потомъ привычкою. Втеченіе полужизни они тѣсно соприкасались тѣлами во время сна съ ногъ до головы, въ безсознательномъ состояніи, обмѣниваясь черезъ открытыя поры теплотою, которая отдѣляется отъ тѣла въ часы близости и напоминаетъ дыханіе души. Покойная жена унесла съ собою въ могилу часть жизни художника. Въ останкахъ ея, гнившихъ на пустынномъ кладбищѣ, было кое-что отъ мужа; а онъ въ свою очередь чувствовалъ, что что-то странное и таинственное приковываетъ его къ воспоминаніямъ о женѣ и заставляетъ его постоянно томиться тоскою и желаніемъ этого тѣла, которое было прежде дополненіемъ къ его тѣлу и исчезло теиерь въ пустотѣ небытія.

Реновалесъ заперся въ особнякѣ; его мрачный и угрюмый видъ наводилъ на лакея страхъ. Онъ отдалъ ему нѣсколько распоряженій. Если придетъ Котонеръ, надо сказать, что его нѣтъ дома, если принесутъ письма отъ графини, оставить ихъ въ прихожей въ старой вазѣ, гдѣ лежатъ ненужныя визитныя карточки, если графиня явится лично, не пропускать ее къ нему. Онъ желалъ быть одинъ и писать, не отвлекаясь. Даже обѣдъ онъ велѣлъ подавать себѣ въ мастерскую.

И онъ принялся работать одинъ, безъ модели, съ такимъ упорствомъ, что онъ простаивалъ передъ холстомъ до самыхъ сумерекъ. Случалось, что лакей, входившій въ мастерскую подъ вечеръ, находилъ завтракъ нетронутымъ на столѣ. Вечеромъ же, одинъ въ столовой, художникъ молча набрасывался на ѣду и угрюмо пожиралъ, по властной, животной потребности, все, что ему подавали, не разбирая, что онъ ѣстъ и устремивъ неподвижный туманный взоръ въ пространство.

Котонеръ, чувствовавшій себя слегка оскорбленнымъ тѣмъ, что ему былъ запрещенъ входъ въ мастерскую, являлся къ другу по вечерамъ и тщетно пытался развлечь его вѣстями изъ внѣшняго міра. Въ глазахъ маэстро свѣтилось что-то ненормальное, огонекъ безумія.

– Какъ подвигается твоя картина?

Реновалесъ отвѣчалъ уклончивымъ жестомъ.

– Она еще не готова… вотъ скоро.

Когда Котонеръ заговорилъ о графинѣ де-Альберка, Реновалесъ снова отвѣтилъ равнодушнымъ жестомъ. Старый художникъ разсказалъ о безпокойствѣ графини и объ удивленіи, вызванномъ у нея поведеніемъ маэстро. Она призвала его къ себѣ, чтобы разспросить про Маріано и пожаловаться ему съ влажными глазами на отсутствіе маэстро. Два раза явлалась она въ особнякъ, но не была допущена къ другу; она жаловалась на лакея и на эту таинственную картину. Хоть-бы онъ написалъ ей по крайней мѣрѣ и отвѣтилъ на письма, полныя нѣжныхъ жалобъ; она и не подозрѣвала, что ея письма еще не вскрыты другомъ и преданы полному забвенію среди груды пожелтѣвшихъ визитныхъ карточекъ. Но художникъ выслушивалъ все это, равнодушно пожимая плечами, какъ будто ему разсказывали о страданіяхъ на другой планетѣ.

– Пойдемъ провѣдать Милиту, – говорилъ онъ. – Театры закрыты сегодня.