Владимир Выговский - Огонь юного сердца Страница 6

Я закрыл глаза и словно на экране кино увидел этого грязного рыжеватого мальчика, который склонился над скорченным в предсмертных муках телом своей мамы... Увидел в развалинах Крещатика труп его отца, расстрелянного фашистами. Перед моими глазами двигалось бесконечное шествие голодных людей, которые неделями простаивали на морозе возле биржи

труда в ожидании работы и хлеба. Среди них был и он, рыженький мальчик. Потом я увидел его опухшим на улице...

—Пойдем с нами, уже вечер,—- словно сквозь сон услыхал я над собой голос рыженького.

Я ничего не ответил, даже не открыл глаза. Почему-то очень тяжело было их открыть, не помню — думал я тогда или, может, бредил...

—Пойдем, пойдем,— волнуясь, тормошил меня рыженький,— а то заберут тебя, как и меня, в лагерь. Помоги, Коля, бери его за руку,— командовал он.

Я едва поднял голову и хотел было сказать ребятам: «Как же мы потом будем смотреть в глаза нашим?» Но вышло иначе—нагайка венгерского коменданта и арест деда Остапа научили меня держать язык за зубами.

Я не пойду с вами, ребята,— ответил я и, обессиленный, опять повалился на траву.

Почему? — удивился рыженький.

Потому, что я не могу...

Глупости, наешься вдоволь хлеба, и все пройдет,— подбадривал Коля.

Я не могу... воровать.

Научишься; я тоже думал, что не смогу,— сказал рыженький.— Сам увидишь, что это делается быстро и просто. Подойдешь к спекулянтке и начнешь: «Дайте хлеба... Дай-те хле-е-ба-а...» А она: «Пошел ты к чертям!» А ты опять: «Дай-те хле-е-ба-а!..» Спекулянтка не выдержит и бросится за тобой, а мы в это время с Колей хвать буханку — и ходу... А тебя хоть и поймают, ничего не будет, ведь ты не крал, ты просил. За тебя еще и заступится кто-нибудь, есть ведь добрые люди... Идет?

Нет, как-то совестно,— вздохнул я.

Подумаешь — «совестно». Сдохнешь со своей совестью, как собака. Думаешь, кто-нибудь позаботится о тебе? Сейчас нет таких людей, прошли те времена. Полицейские пристреливают всякого, кто валяется под забором. Или в лагерь заберут, за колючую проволоку. «Совестно»... Ну, и оставайся со своей совестью. Пошли, Коля. Ауфвидерзейн! — Рыженький снял фуражку и артистически мне поклонился.

Передумаешь, ищи нас на Сенном рынке! — крикнул Коля, и, перелезши через забор, они куда-то скрылись.

Я посмотрел им вслед и тяжело вздохнул: «Кто его знает, может, следовало было пойти с ними?»

Ночь я провел в сквере. Более тяжелой ночи у меня, наверно, никогда еще в жизни не было. Я шатался, обливаясь потом, поднимался и опять от слабости падал, больно ударяясь о землю. Только утром, собравшись с силами, я поднялся и, пошатываясь, словно ребенок, который делает первый шаг, медленно поплелся по улице.

Впервые в своей жизни я попал в такой большой, шумный город. С любопытством смотрел я на многоэтажные здания, рассматривая горожан.

Мимо меня по тротуару с корзинами и котомками за плечами шли прохожие. Они тоже настороженно посматривали на встречных гитлеровцев. И я подумал о том, сколько у нас хороших людей, не может быть, чтоб они не победили проклятого врага! Правда, попадались и такие, которые чувствовали себя свободно, независимо и весело. Но, к счастью, их было немного. Особенно бросались в глаза кокетливые, с немецкими прическами девицы, шедшие рядом с офицерами.

—Я вешал бы таких...— тихо произнес один старичок и трижды сплюнул в их сторону.

Через полквартала я услыхал душераздирающий женский крик и, оглянувшись, увидел на улице длинную колонну евреев. Немцы-конвоиры жестоко избивали прикладами отстающих и молодецки выкрикивали:

—Юде — капут! Юде — капут!

Женщины были простоволосые; беспрестанно и громко вопили, заламывая руки. Жалобно всхлипывали дети. Это была страшная картина, я не мог смотреть... Прислонившись к стене дома, я крепко, чуть не до боли, закрыл глаза и не открывал их долго-долго, пока где-то вдали не исчезли эти несчастные.

Вскоре, неожиданно для себя, я вышел к большому шумному базару. На лавках было много хлеба, пирожков, рыбы, сыра, яиц. Из кастрюль вкусно пахло борщом и картошкой. На сковородах шипела домашняя колбаса.

—Горячий обед! Горячий обед! — слышалось вокруг.

Глаза мои невольно впивались в еду, рот наполнялся слюной, и я уже не мог удержаться, чтобы не попросить. Но зря я ходил с протянутой рукой — толстые спекулянтки еще издали кричали:

—Прочь, босяк! Пшел! Много вас таких развелось! Больно и до слез обидно было мне от этих слов. Я обошел

почти весь базар, но никто не дал мне и крошки хлеба.

Внезапно возле молочного ряда я столкнулся со знакомыми ребятами. Они ели пироги с фасолью и запивали молоком.

-— Молодец! Значит, передумал? — бросился ко мне рыженький.

Я молчал, не зная, что ответить: уж очень соблазнительна была его идея.

—На! Бери, бери.— Рыженький протянул мне кусок пирога.

Пирог я взял как-то машинально и сразу же начал есть, однако проглотить никак не мог. «Идти с ними или не идти? Идти или не идти?» — думал я. К голоду примешалась и моя злость к спекулянткам, которые обозвали меня ни за что босяком. «Буду воровать у них»,— решил я и едва не ответил рыженькому: «Ладно». Уж было и рот раскрыл, однако слово вымолвить не смог — пирожок застрял в горле. И тут, как-то через силу, неожиданно я отвернулся от рыженького и пошел прочь с базара.

Дурак! — полетело мне вдогонку.

Пускай буду дурак, пускай! Но не вор, не босяк...

Я прошел примерно полквартала и остановился от неожиданности: рядом со мной, держа под мышкой ботинки, шагал средних лет мужчина, одетый в коричневые штаны и синюю сатиновую косоворотку, опоясанную плетеным шелковым поясом с кистями на концах. Его военная выправка, строгое, аккуратно выбритое лицо, длинный прямой нос, насупленные густые брови, черные быстрые глаза были мне так знакомы и дороги сердцу, что я едва сдержался, чтобы на всю улицу не закричать: «Товарищ комиссар!»

Дядя...— несмело обратился я к нему.

Тебе чего?..— повернув голову, спросил он строго.

Но сразу же замедлил шаги и радостно, немного удивленно произнес:

Петро Вишняк?! Тот, что в ящике... Как ты сюда попал?

Домой, в Городницу, иду.

Комиссар достал из кармана сигарету и, прикуривая, осторожно осмотрелся.

—Так, так...— повторил он, затягиваясь дымом.— Вот так встреча.— И, неожиданно перейдя на шепот, добавил: — Я пойду вперед, а ты метрах в десяти за мной... И больше ни звука, ясно?

—Ясно...

И странное дело, вместо того чтобы идти улицей, мы пошли

почему-то дворами и вскоре зашли в какую-то квартиру, где на диване сидел молодой... полицейский, Комиссар поздоровался с ним за руку и сел рядом. От неожиданности у меня кольнуло в груди и молнией пронеслось в голове: «Предатели!..»

—Садись, Петушок,— предложил комиссар,— устал небось. Я насупился, шмыгнул носом и, глядя исподлобья, продолжал стоять.

Полицейский загадочно улыбнулся и вышел в соседнюю комнату.

Комиссар притянул меня к себе:

—Ты что, фронтовик, испугался?.. Да, брат, достался тебе сегодня кусок приключения! Как в книжке, не правда ли?.. Ну, рассказывай, как жил. Не взял я тогда тебя на фронт и правильно сделал. В окружение попали...

Из кухни вышла высокая полная женщина. У нее был маленький курносый нос, точь-в-точь как у полицейского. И такие же глаза — серые-серые, словно стальные. Она была седая, строгая, но, видно, добрая. «Мать полицая!» — догадался я.

Добрый день! — сказала женщина и сразу спросила: — Не хотите ли с нами пообедать?

С большим удовольствием, Наталия Степановна! — весело откликнулся комиссар.— Мы очень-очень проголодались.

Во время обеда я напряженно думал: «Неужто комиссар предатель? Комиссар — коммунист. Не может быть. Не может быть! А полицейский? Кто он? А может, он просто только переоделся? Может, он партизан? Подпольщик... Это было бы удивительно! Вероятно, не зря Левашов меня предостерегал: «И чтоб больше ни звука». А мать полицейского? Разве может такая добрая мать быть у предателя?»

У меня сразу же поднялось настроение. Мне стало смешно и стыдно за себя. И как только я мог подумать такое о комиссаре? Хотелось признаться ему и попросить прощения.

После обеда полицейский куда-то ушел.

Так как же ты, Петя, в Киеве оказался? — спросил меня комиссар, когда хозяйка, собрав со стола посуду, вышла на кухню.— У тебя правда нет родителей или ты тогда в эшелоне меня обдурил, чтоб попасть на фронт?

Нет родителей...— вздохнул я.— И никогда не обманываю. А здесь оказался случайно...— И я рассказал всю историю про себя, про деда Остапа, про Медеры и про «Катюшу».

И что же ты теперь собираешься в Городнице делать? — Левашов положил мне на плечо руку.

Партизан буду искать. Говорят, в лесу они есть.

А если ты не найдешь партизан или они не возьмут тебя? Что тогда, как жить будешь?