Ася Пекуровская - Когда случилось петь СД и мне (С Довлатов) Страница 6

Аллочка-красавица

Слушала Бетховена...

- Вам Бетховен нравится?

Кавалер спросил.

Встрепенулась Аллочка:

- Тот, что машет палочкой?

Очень, очень мил.

Однажды в морозный зимний вечер Сережа явился домой без пальто, которое, как выяснилось, пропало из университетского гардероба вместе с помещенными в карман одолженными тремястами рублями. - По дороге, рассказывает Сережа, - встречаю Федю. Идет, одно плечо выше другого, шея обмотана кашне, протягивает мне руку в теплой перчатке. Сразу видно, что у человека все в порядке и, если чего нехватает, так это собеседника. Останавливаемся. Ну, я делюсь с товарищем своим несчастьем. Дескать, такое случилось. Остался без пальто. Похитили триста рублей. Зуб на зуб не попадает. - Из всего сказанного заключаю, - говорит Федя в ответ, - что в теплую погоду у тебя с зубами все в порядке, в то время как у меня, видишь, один зуб качается вне зависимости от погоды. - Тут я вижу, - сворачивает свою повесть Сережа, - что он движется к фонарю с целью продемонстрировать свои не очень здоровые и сильно уступающие моим зубы.

Примерно год спустя, Сережа звонит мне поздно вечером: - Асетрина, слушай внимательно. Ты меня слышишь? Возвращаюсь я с Федей из Дома Кино. Идем неспеша, беседуем. Обсуждаем западный кинематограф. Рирпроекция. Монтаж. Угол зрения. Угол отражения. Еще один угол: падения. Вдруг федино лицо искажается такой гримасой и весь он как-то начинает оседать. От ужаса у меня самого что-то лопнуло в позвоночнике. - Тут у меня, - слышу я задыхающийся голос, - во внутреннем кармане пальто было пять рублей, которых недостает. Как ты думаешь, они уже закрыли свой гардероб? Ведь если я их завтра прищучу, уже может быть поздно. Пропьют.

Другим поедателем сережиной селянки был до дерзости застенчивый в

Валера Грубин, который обладал широким и открытым лицом, сияющей, обезоруживающей улыбкой, не допускающей мысли о том, что внешность может быть обманчива, а также способностью краснеть при произнесении звуков собственного имени. Сразу заняв положение завсегдатая сначала у нас с Сережей, а затем у меня без Сережи, Грубин нарушал рутину ежедневных визитов к нам внезапными и кратковременными исчезновениями, после которых возникал опять, как ни в чем не бывало размахивая спортивной сумкой, напоминавшей сундук, из которой неизменно торчала водочная головка, и на лаконичный вопрос: "Где был?" отвечал уклончиво: "Сначала на соревнованиях, потом пьянствовал". Все, что было известно о Грубине, поступало в виде сережиных домыслов, к которым сам Грубин относился безучастно, и только лицо его, неизменно приобретавшее цвет кумача, воздвигнутого освободителями над Рейхстагом, выдавало присутствие зрения и слуха.

Впоследствии оказывалось, что спортивный гений Грубин, ни разу не обмолвившийся о существовании отчего дома, куда-то посылал трактаты о французской литературе, как-то оказывался почетным членом если не Пенклуба, то союза духоборцев, где-то печатал статьи о Достоевском, кому-то рецензировал научные публикации на тему Крестоносцы со времен Папы Григория Девятого до наших дней и для кого-то писал за ящик водки докторскую диссертацию на тему "Влияние манифеста Александра Первого о присоединении Финляндии к России на Апрельские Тезисы Ленина".

Жизненным пульсом сережиного филиала был бывший авиатор, еще не расставшийся с защитной гимнастеркой поблекшего хаки, хотя уже оставивший седую гриву своей стальной птицы. Слава Веселов во всем бросал вызов своей армейской профессии, сведения о которой были нами извлечены из аксеновского эпиграфа: "Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится..." Вероятно, осуществив свое первое столкновение с литературой в небесной сфере, Слава попал в наш анклав с куском ватного облака, на котором то и дело проступали открытые им непревзойденные сюжеты.

"Сейчас Слава Веселов переписывает вАШАнну Каренину'. У него с этим произведением особые счеты", - говорил Сережа, посмеиваясь.

По капризу, случайности или произволу в наших рядах оказался, впоследствии так же неожиданно и бесследно исчезнув, уже вписанный в анналы тотема Леня Мак, который появился в университете транзитом из Одессы, нуждался в ночлеге, получил его у Сережи в доме и стал членом семьи. Маленького роста, в очках, очень спортивный, в подчеркивающих каждый мускул панталонах, он был похож на боксера, был штангистом и называл себя поэтом. Однажды, будучи припертым к стене (если мне память не изменяет, на него свалился шкаф), он подтвердил свою принадлежность к гильдии поэтов, прочитав лирическую поэму, которая звучала так:

Она училась в политехническом,

А я заочно учился в горном.

И я ей свои стихи читал,

И я ей рассказывал про горы.

По утрам Леня разделял с нами традиционный сережин завтрак, а в конце дня, который обычно проводился им в неустанных бегах по городу и заботах, его приглашали к трапезе, называемой ужином, оставляя его, таким образом, брошенным на произвол судьбы по части обеда. Однажды он попался мне в обеденное время,когда с вытаращенными глазами несся по коридору университета в поисках чего-то упущенного. Еще не вполне осознав, с кем имеет дело, он выпалил, останавливаясь на лету: "Лапушка, накорми, я не ел три дня."

В один из тех ярких, солнечных дней, которыми особенно полна жаркая пора сдачи экзаменов, выпадающих на конец второго семестра, директором университетской столовой был назначен человек, почерпнувший свой гуманитарный опыт из золотого фонда отечественной литературы. Непосредственно ли столкнулся он с сокровищницей нашей словесности или присвоил чужие знания по этой части, сказать было трудно. Но бесспорным был тот факт, что новый директор начал свой первый эксперимент с того места "Мертвых Душ",где у Гоголя сказано примерно так: "Как только Павлуша замечал, что товарища начинало тошнить, - признак подступающего голода, - он высовывал ему из-под скамьи, будто невзначай, угол пряника или булки, и, раззадоривши его, брал деньги, соображаясь с аппетитом." Определенно расходясь с Павлом Ивановичем по части моральных ценностей и отторгнув принцип ложного сострадания в пользу сострадания истинного, новый директор приказал наводнить университетские столы образцами дармового хлеба и дармовой капусты.

Будучи в числе тех, кто первым признал и оценил широту подлинно русской благотворительности, Сережа проявил исключительную проворность в том, чтобы дать этой широте должный простор. Опередив прочих доброхотов, он ринулся на поиски Мака, который не преминул нам вскорости попасться на глаза. "Я тут в столовой договорился с новым директором, - сказал деловито Сережа, - который проникся твоим положением и пообещал, начиная с завтрашнего утра, оставлять лично для тебя... на первом столе справа... кое-что из съестного... например, хлеб, а, возможно, и капусту. Если тот стол окажется занятым, не вздумай чего-либо требовать, а спокойно проследи, чтобы он освободился, после чего садись и жди. Хлеб тебе непременно принесут. Возможно, даже и капусту."

Мак со слезами благодарности внимал сережиным речам, и, пока новому директору университетской столовой не было суждено отправиться вслед за его предшественниками, в связи с чем тарелки с бесплатными хлебом и капустой растворились в фимиаме ими пропахшего воздуха, Мак, свято веря в сережину заботу о нем и в избранность своей судьбы, проводил свой день до закрытия столовой в неусыпной мечте об открывающихся вакансиях на первом столике справа.

Маком была внесена особая маковая лепта в арсенал сережиного суперменства. Обладая сверхчеловеческой физической силой, Леня мог, держа штангу на уровне плеч, сделать четыреста приседаний, что превосходило предел сережиных возможностей, в которые поднятие штанги не входило, на величину, примерно равную тремстам восьмидесяти пяти. Ироничный Сережа, наблюдая за маковоцветным маком, совершающим свой утренний ритуал приседаний со штангой, давал советы, которым упрямый Мак отказывался внимать, типа увенчать штангу каким-либо сувениром из домашней утвари, а однажды предрек Маку разрыв сухожилий, который игнорировать было глупо, ибо сухожилия и вправду порвались, поставив Мака в зависимость от Сережи по части передвижения.

Сережа охотно согласился возить Мака от и до автобусной остановки на плечах, хотя в ходе первого же рейса выяснилось, что поступил опрометчиво. Усевшись верхом, Мак немедленно закурил, пуская кольца дыма Сереже в лицо, а при подходе к алма матер, когда Сережа взмолился, чтобы Мак убрал дымовую завесу, развеселившийся пассажир сделал честную попытку ее убрать, загасив окурок о сережину макушку, в результате чего был отнесен назад к автобусной остановке и оставлен там в ожидании нового филантропа.

Генералы от литературы и продолжатели чеховской традиции составляли скромную долю в том узком кругу, квадрате и параллелепипеде, центром которого считал себя и был почитаем Сережа. Существовали и другие интимные аллеи, под сенью которых Сережа вершил свое ритуальное застолье, "делил", с позволения Баратынского, "шумные досуги/ разгульной юности моей". Список друзей этого круга составляли Игорь Смирнов, Миша Абелев, Саша Фомушкин, Нина Перлина, Марина Миронова, тогда подруга Миши Абелева, и более отдаленно - Сережа Байбаков, Леша Бобров и Костя Азадовский. В этих ежевечерних застольях текла наша жизнь, в которой все принималось как должное. Хрупкого вида Саша Фомушкин оказывался многократным чемпионом по боксу, отец Миши Абелева женился во второй раз, о чем свидетельствовало вошедшее в наш лексикон слово "мачеха", отец Смирнова был не то полковником, не то генералом КГБ, а отец Азадовского лучшим в России специалистом по фольклору, под редакцией которого выходили уникальные издания сказок. Завсегдатаям вечерних посиделок, как, впрочем, и генералам от литературы, было известно, что Сережу можно называть "Сереньким," как его любовно именовал Донат Мечик, его отец, Игоря Смирнова - "Гагой", а меня - "Асетриной," как когда-то ловко окрестил меня Сережа. С этими людьми связаны истории самого разного толка.